До движения (сборник)

Я поддался соблазну пройти по всем станциям. Первого порыва хватило до восьмой.

«И шло за Ним великое множество народа и женщин, которые плакали и рыдали о Нем. Иисус же, обратившись к ним, сказал: дщери Иерусалимские! не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших, Ибо приходят дни, в которые скажут: блаженны неплодные, и утробы неродившие, и сосцы непитавшие! Тогда начнут говорить горам: “падите на нас!” и холмам: “покройте нас!” Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?» (Лк.:27–31).

Мы снова оказались в сердце арабского квартала. Чуть за полдень; улицы наводнились людьми – шум, гам: здесь будто вечный базар. Солнце жарит, а взятая с собой питьевая вода закончилась. В памяти всплыли вчерашние приключения, нахлынула тревожность. Еще и голод прорезался.

Да, надо бы поесть. Но где? Точнее, еду продают на каждом углу, но это всё прилипчивые торгаши, которые, завидев приближающегося туриста, такой хай поднимают, что мне никакой еды уже не надо – сбежать бы поскорее. Да и потом, цены они называют кратно выше средних, а торговаться никаких сил уже не было. Мы устало брели в толпе, рассеянно вертя головами по сторонам, наполняясь раздражением.

Чтобы выдраться из людского потока, мы свернули в какой-то переулок. Остановились перевести дух. Справа – лавка-забегаловка. Решили: надо перестать дергаться и поесть здесь, несмотря на ценник.

Подавали хумус и фалафель. Внутри душно, к стойке очередь – только местные, арабы. За стойкой двое: старший накладывает и подает готовую еду, и рассчитывается с покупателем, младший управляется со сковородками и кастрюлями. Очередь двигалась быстро, вот уже стоявшая перед нами женщина с двумя детьми взяла мешочек сырых фалафельных котлеток, наверное, готовить сама дома будет.

– Две питы с фалафелем, пожалуйста! – по-английски с жестами попросили мы.

(Крутит головой по сторонам, разводит руками, поднимает вверх правый указательный палец.)

Что такое? А, кажется, закончились фалафельные заготовки, тетка последние унесла. Надо подождать? Ладно, подождем… Послал младшего за сырыми шариками.

Принялись рассматривать обстановку: места мало, в глубине помещения два столика – за одним ели еще молодой отец и сын-подросток, а может, братья они… Рядом с ними ширма, за ней виднеется проход. Видать, там еще один зал, но он был закрыт. Заглянула пара взмокших пожилых туристов: повертели головами, вышли. А вот и помощник с тазом: бросил шарики во фритюр.

– Две (показал пальцами)?

– Да (кивнули).

– 20 (снова на пальцах).

– Всего? Или за каждую?

Показал: ткнул в одну – 10, во вторую – еще 10. Так это удача! В округе в среднем по 14 шекелей питу продавали, а прямо за углом, где туристический поток набирает ход, так и по 18. Мы приняли из его рук по свертку и выскочили на воздух.

Надо было куда-то приткнуться, чтобы съесть купленное. Слева к двери на втором этаже поднималась наружная каменная лестница, на входе скромно завешенная цепочкой. Нам уже не до этих приличий: подлезли, уселись, вгрызлись в добычу. А вкусно! Слопали.

– Вот теперь получшело! – приваливаясь плечом к каменной стене. – А кому это мы, интересно, лесенку тахиной закапали?

– Эм… тут крест… типа орденского, но вроде не францисканский и не бенедиктинский, – поднялся я на второй этаж, – какое-то миссионерское общество – не разберу, табличка вся поржавела. Ну что, сидим еще, отдыхаем?

– Я пить очень хочу, а воду мы купить, конечно же, забыли.

– А, да… Я тоже хочу пить. Ладно, пойдем. Может, до храма Гроба Господня доберемся.

Из Львиных ворот наружу Старого города толпа плещется как фонтан. Последний метр – миг – и можно дышать.

На нас больше никто не смотрит: все ищут глазами свои машины и автобусы – их припаркованы десятки, может, сотни вдоль всех обочин.

Спускаемся: Кедронская долина. Слева – кладбище, справа – кладбище; здесь будет вершиться Страшный суд; где-то тут геенна огненная. Сейчас всего лишь конец декабря, а здесь уже без всякой эсхатологии припекает – не спрятаться.

От стресса и солнечной активности ноги ватные.

В Иерусалиме всегда была то жара, то холод. В основном – холод.

Мы снимали маленькую комнатку на чердаке над баром. Хозяйка (и бара, и мини-гестхауса) – девушка чуть старше наших лет; русский у нее как наш (у Вани, например, акцент сильнее), хотя репатриировалась она еще в самом начале 90-х подростком (семья жила в Ленинграде) и с тех пор в России не бывала. В Израиле цены на алкоголь высокие, в кабаках – и подавно, потому внизу мы сиживали всего пару раз (первый – с гостевой скидкой), оттого с хозяйкой виделись редко.

Комната – просто голубятня. Окошки – кое-как вправленные стекла, между ними и рамой щели в палец. По ночам за окном холодало почти до нуля; у нас был электрообогреватель, два одеяла и покрывало, но мы мерзли, даже прижавшись друг к другу.

Кажется, протапливать комнаты здесь вообще не принято. Как минимум накладно это: электричество (как и остальные коммунальные ресурсы) в Израиле очень дорогое. А в нашем доме еще и проводка старая – постоянно срабатывало автоотключение. Оттого в домах зимой сумрачно, холодно, сыро: постирал, а майка за три дня не высыхает. Хочешь согреться – иди обедать на улицу под солнышко, нечего в доме днем торчать.

Для нас, северян, такой распорядок был крайне непривычным и дискомфортным: на Урале за окнами погода ненастная едва ли не круглый год, зато в помещениях всегда можно отогреться, расслабиться. Да: советское центральное отопление жарит без умолку и высушивает воздух, но это – сущие мелочи по сравнению с невозможностью нормального ночного сна.

Сад.

Свежо и зелено. Тень. Маленькое убежище посреди агрессивного душного базарного города. Выдыхаю и обваливаюсь на каменную скамейку.

Вокруг никого. Наконец мне снова не холодно и не жарко. Как на Кинерете, будто в Галилее. Откидываюсь спиной на стену ограды, закрываю глаза… Не уснуть бы.

Сейчас от сада остался совсем маленький огрызок – 50 на 50 метров. Но и этого достаточно, чтобы умиротворить, приютить, убаюкать. В центре этой заплатки из тишины стоят древние низкорослые деревья. Стареющие, перекореженные, будто завернутые внутрь себя стволы – в них и оливу с ходу не признаешь, разве что по листочкам. Они помнят, когда Гефсимания была большой; крестоносцев помнят, турок – говорят, что это древнейшие известные науке культурные растения. А может, и римлян помнят.

Оливы обнесены собственной оградкой, невысокой и реденькой. Под дерево не сесть, но вокруг обойти можно. Внутри огороженного участка лысеющий светлокожий садовник лопатой рыхлит землю. Благословенный труд.

Облокачиваюсь на парапет, гляжу через долину. Позади – тысячелетние деревья, передо мной – город, которому 6 тысяч лет. Может, он и золотой – отполированный за века камень блестит под палящим солнцем, как металл, – меня он не чарует, не манит. Будь моя воля, я остался б здесь, в саду.

Не выйдет. Арабы разъехались, их парковочные места занимают экскурсионные автобусы. Множество народа с зажатыми в руках брошюрами в очумелой праздности послушно плетутся за брызжущими слюной гидами. Вот до меня уже доносятся гипнотизирующие вопли. Еще минута – и они будут здесь.

Пора.

Три балтийские трапезы

Тине

Люблю, когда в путешествии есть «проводник». Вариантов его воплощения множество: это может быть приятель, который вводит в местную среду; художественное произведение или творец, чья история связана с пространством путешествия; конкретная достопримечательность или мероприятие. Так, в мой первый – совсем краткий – визит в Одессу проводником была песня Игоря Ганькевича «Прогулки по Одессе». Когда через десять лет я снова поехал в этот город, то меня вели рассказы Исаака Бабеля. А в недавнем итальянском путешествии проводником стал просто повод поездки – свадьба друзей, отметить которую они решили на вилле «Ноццоле» в Тоскане.