Судьба Конрада

От этих слов я занервничал еще сильнее. Я-то думал, чары уже всё обеспечили. А потом на одно короткое блаженное мгновение я подумал, что если буду достаточно груб, они вышвырнут меня и не возьмут на работу. Тогда я смогу в следующем семестре пойти в Стольскую гимназию. Но, конечно же, из-за моего Рока ничего не получится. Я вздохнул и пошел собираться.

Трамвай, который проходил мимо Столлери, отправлялся от рыночной площади в полдень. Дядя Альфред спустился туда со мной. Я был в своей лучшей одежде и нес полиэтиленовый пакет, будто бы с обедом. Сверху я искусно разложил сверток с сэндвичами и бутылку сока. А внизу лежали мои носки и трусы, обернутые вокруг фотоаппарата и последней книги о Питере Дженкинсе – я подумал, дядя Альфред может себе позволить выделить мне из магазинаодну книгу.

Когда мы дошли до площади, трамвай уже был там и наполнялся людьми.

– Лучше поднимайся сразу, иначе негде будет сесть, – сказал дядя. – Удачи, Кон, и как это ни печально, мне пора идти.

Я начал взбираться в трамвай по металлическим ступеням, но тут дядя окликнул меня:

– О, и, Кон.

Он поманил меня, и я спустился обратно.

– Забыл кое-что, – он отвел меня по тротуару немного в сторону. – Ты должен сказать мистеру Амосу, что твоя фамилия – Грант, как у меня. Если ты сообщишь им такую напыщенную фамилию, как Тесдиник, они решат, что ты слишком благородный для работы. Так что с этих пор тебя зовут Конрад Грант. Не забудь, ладно?

– Хорошо, – ответил я. – Грант.

Почему-то от этого я почувствовал себя гораздо лучше. Как будто у меня был псевдоним, как у тех людей в книгах про Питера Дженкинса, которые жили опасной двойной жизнью. Я начал думать о себе как о тайном агенте. Грант. Я ухмыльнулся и весело помахал дяде Альфреду, когда забрался обратно в трамвай и купил билет. Он махнул в ответ и суетливо поспешил прочь.

Где-то половина пассажиров трамвая была девочками и мальчиками моего возраста. Большинство держали полиэтиленовые пакеты с обедом, как у меня. Я подумал, что, возможно, это загородная прогулка одной из городских школ в Столлстид в честь окончания семестра. Трамвай в Столлери был единственной кружной дорогой, которая вела в горы до самого Столлстида, а потом – обратно вниз в Столлчестер мимо металлургических заводов. Столлстид – очаровательная деревушка на самом верху среди зеленых горных пастбищ. Люди всё лето ездят туда на пикники.

Затем трамвай звякнул и, дернувшись, тронулся. Мои сердце и желудок тоже дернулись – в противоположном направлении, и я мог думать только о том, как мне страшно. Вот и всё, подумал я. Я в самом деле уже еду туда. Не помню, чтобы я видел магазины, или дома, или предместья, мимо которых мы проезжали. Я начал что-то замечать, только когда мы добрались до первого лесистого предгорья, и зубцы на днище трамвая соединились с зубцами на дороге – дзынь, – и мы рывками начали подниматься круто наверх – хрусь, хрусь, хрусь.

От этого я немного очнулся. Я уставился за окно на скалы и зеленые деревья, забрызганные солнечным светом, и рассеянно подумал, что, наверное, это очень красиво. И тут до меня дошло, что в трамвае не слышно болтовни, смеха и дурачеств, которые обычно сопровождают школьные загородные прогулки. Все остальные дети тихо сидели, глядя на леса, прямо как я.

«Не может быть, чтобы все они ехали в Столлери на собеседование! – подумал я. – Не может!» Однако сопровождающих учителей в трамвае не было. Я стиснул в кармане немного липкую пробку и подумал, получу ли я когда-нибудь возможность воспользоваться ею, чтобы призвать Ходока, чем бы он ни являлся. Но я должен призвать его, иначе я умру. И я осознал, что если кто-нибудь из этих детей обойдет меня и получит работу, это станет для меня смертным приговором.

Мне стало по-настоящему страшно. Я всё время думал о том, как дядя Альфред велел мне скрывать, что я взял с собой одежду, и называть себя Грантом – будто не был до конца уверен, что чары сработают, и мне становилось страшнее, чем когда-либо в жизни. Когда трамвай выехал на следующую горизонтальную часть, я стал смотреть на Столлчестер, угнездившийся внизу, и на голубые пики, где находился ледник, и на Столовый утес – и от ужаса всё расплывалось у меня перед глазами.

До Столлери трамвай добирается час с лишним: поднимается по крутым отрезкам пути с помощью сцепляющихся зубцов, грохочет по скалистым расселинам и останавливается у одиноких гостиниц и уединенных пар домов на вершинах. Один-два человека садились или сходили на каждой остановке, но всё это были взрослые. Остальные дети продолжали сидеть, как я. «Пусть все они едут в Столлстид!» – подумал я. Но я заметил, что никто из них не пытался достать обед из пакетов, словно они слишком нервничали, чтобы есть – как я. Хотя, возможно, они берегли обед до Столлстида. Я надеялся на это.

Наконец, мы поехали по почти горизонтальной части с деревьями, лугами и даже фермой с одной стороны. Будто мы внезапно спустились в долину. Но с другой стороны дороги тянулась высокая темная стена с остриями наверху. Я даже чувствовал здесь едва заметное шипение магии. Мое сердце начало колотиться так сильно, что мне стало почти больно.

Казалось, стена простирается на целые мили, а дорога ее огибает. Ее темная масса шла сплошняком, пока трамвай не обогнул еще больший изгиб и не начал тормозить. Впереди в стене располагались высокие ворота с башенками, которые, похоже, одновременно являлись домом – во всяком случае, я видел там окна, – а на другой стороне дороги, на обочине возле живой изгороди, я с удивлением обнаружил цыганскую стоянку.

Я заметил пару полуразвалившихся фургонов, старую серую лошадь, пытавшуюся есть живую изгородь, и белую собаку, бегавшую туда-сюда по обочине. Я смутно заинтересовался, почему их не прогоняют. Непохоже на Столлери позволять цыганам устраиваться возле их ворот. Но я слишком нервничал, чтобы заинтересоваться сильнее.

«Дзынь, дзынь», – прозвенел трамвай, давая понять, что останавливается.

К воротам подошел человек в коричневой униформе и встал в ожидании. Он держал два коричневых бумажных свертка чудной формы. «Барометры? – подумал я. – Часы?» Когда трамвай остановился, он приблизился и протянул свертки водителю.

– Для часовых дел мастера в Столлстиде, – сказал он.

Затем, когда водитель раскрыл двери, человек поднялся прямо в трамвай.

– Это Южные Ворота Столлери, – громко объявил он. – Все молодые люди, претендующие на работу, сойдите, пожалуйста, здесь.

Я подпрыгнул. И, к моему ужасу, все остальные дети тоже. Мы столпились к дверям, и каждый протопал по ступенькам и спрыгнул на дорогу. Сторожка у ворот будто парила над нами. Трамвай снова звякнул и с завыванием продолжил свой путь, предоставив нас нашей судьбе.

– Следуйте за мной, – велел человек в коричневой униформе и повернулся к воротам.

Эти ворота были достаточно широкими, чтобы через них мог проехать трамвай – словно громадный изогнутый рот на высоченном лице сторожки, – и они медленно раскрывались, чтобы пропустить нас внутрь.

Все толпой устремились вперед, и я как-то оказался сзади. Мои ноги едва волочились. Я ничего не мог с собой поделать. Позади меня, на другой стороне дороги, раздался громкий веселый голос:

– Ну, пока. Спасибо, что подбросили.

Я обернулся и увидел, как из среднего фургона – а я и не заметил, что их три – спрыгнул высокий мальчик и зашагал через дорогу, чтобы присоединиться к нам.

Кого-то менее подходящего для появления из потрепанного разбитого фургона трудно было вообразить. Он был шикарно одет: шелковая рубашка, синяя льняная куртка, желтовато-коричневые брюки с безукоризненными стрелками. Черные волосы недавно пострижены у явно дорогого парикмахера. Он выглядел старше всех нас – лет пятнадцать по меньшей мере. И единственное, что в нем было цыганского – темные-темные глаза на самоуверенном красивом лице.

При виде него у меня упало сердце. Если кто и получит работу в Столлери, так это он.