Страница 93 из 105
В который раз она останавливается, не добежав до двери. Опять почудился стук. Хорошо, что дом пуст и некому над ней смеяться. Где твоя гордость хотя бы? Не смей его ждать, как провинившая собака ждет прощения хозяина. Даже у Барбре больше достоинства, чем у тебя. Ты сама приняла решение. Сама сделала выбор. А такие, как он, прощать не умеют. Он даже Доротею не смог простить.
Вечер подкрался так незаметно, будто никогда и не уходил. Ноябрь пахнет безнадежностью. И хорошо, и пусть. Серость и горечь, холод сквозняков и тени чудовищ по углам — только ингредиенты для краски. А лучшие картины пишут на крови. Раньше Аделаида этого не знала. Раньше она игралась. Ловила блики света и тени, набрасывала на холст гроздья фантастических цветов, истекающих звездами и реалистичные до последней черточки лица родных, черкала шаржи, придумывала сюжеты картин «на продажу и чтоб точно задорого», это тоже было интересно, хоть и вдохновленное корыстью — придумать так, чтоб картина остановила совсем чужого, неизвестного прохожего, чтоб за душу его, неведомо чем живущую, взяла так, что любую суму захотел бы выложить...
Но что из всего, ею написанного раннее, было всерьез? Не так, чтоб гореть, просиживать в мастерской с утра и до глубокой ночи под негодующие вопли матери и отца — это было; не так, чтоб днями напролет мучиться, не находить себе места из-за того, что не получается — это было; не так, чтобы кто-то ахнул, плакал или смеялся, увидев созданное ею — это было тоже; но так, чтобы... говорят, душу можно продать. Адель отдавала добровольно. Выжимала из себя, как сок, квитэссенцию всего, когда либо увиденного, услышанного, прочувствованного — и постоянно было мало, и требовалось еще, но то, что рождалось на холсте... оно набирало силу с каждым днем. Оно оживало. Все ее картины раньше были только тенью реальности — но не эта. Аделаиде уже не верилось, что такое могли создать ее руки, и страшно туда прикасаться, портить все подрагивающей, неуверенной кисточкой... Только бы не сломать волшебство, пусть лучше останется незаконченной, она и так хороша... Но ночь приближалась к экватору, к трем часам. Руки отогревались. Незаконченность картины начинала болеть. Малейшее несовершенство убивало. Так много нужно было исправлять, дополнять...
С каждым днем она набирала силу. У Аделаиды захватывало дух. Она не могла не восхищаться делом рук своих. Не могла не гордиться. Какая, к черту, скромность? Если вы влюблены, вы не можете не восторгаться обьектом своей любви.
А без любви создать великое, или хотя бы просто талантливое — невозможно. Тот, кто писал войну, насилие, жестокость; кто написал портрет злодея, катастрофу, голод, чуму, страдание, боль, порок... Сатану... и написал их так, чтобы сердца увидивших замирали, душа начинала болеть, чтобы они говорили «Воистину так!» и «Тяжело смотреть»... Пусть он не лжет, что писал осуждая, с ненавистью. Может, он осуждал до начала написания; может, продолжил ненавидеть потом; но, если ему удалось создать великое, настоящее, то, когда творил, он любил; он жил и дышал: войной, чумой, злодейством...