Страница 40 из 105
Он приказал подать поздний обед в свой кабинет, располагавшийся по соседству со спальней и очень схожий по обстановке. В просторном помещении стоял только огромный, грубо склепанный стол, два тоже грубых и неудобных стула с высокими спинками и секретер со множеством запертых ящичков, гораздо более изящный, темного дерева, украшенный растительным орнаментом.
Аделаида пристала к мужу с расспросами про кухарку. Давно работает? А живот у его милости после ее стряпни не болит часом? Чем больше Адель на эту женщину смотрела, тем больше подозрений роилось в ее голове. Во взгляде маленьких глазок служанки отчетливо читалась ненависть и... радость?
— Муж — убийца, кухарка — отравительница, конюх — беглый преступник, — сказал наконец барон, смеясь. — В какое страшное место вам довелось попасть, мадам!
— Вы находите это забавным?
— Я собираюсь напугать вас еще больше. Пейте вино, Аделаида.
Зачем он это сказал?! Рука сама сжалась на столовом ноже. Хоть какая-то защита. Но при всей напуганности кое-что Адель упустить не могла:
— Ваш конюх — преступник?
— Кто не совершал в юности ошибок? Не тревожьтесь, он не причинит вам вреда. Он хорошо следит за вверенным ему хозяйством и очень молчалив. Неболтливось — такое редкое качество...
— Вы говорите о том человеке, который сопровождал вас, когда мы встретились?
— А о ком же еще?
Аделаиде хотелось спросить о золотоволосом юноше, но она предпочла осторожно промолчать. Самое ценное всегда инстинктивно прячут подальше от чужих глаз и ушей.
— Вы обещали мне рассказать о себе, — вместо этого напомнила Адель. От волнения она не могла даже есть, хотя суп на сей раз пах вполне аппетитно, как и рыба.
— Ну разумеется. Раз уж я обещал... Хотя мне отчего-то приятно быть с вами откровенным... Вы спрашивали, не сумасшедший ли я... Сойти с ума — соблазн, который одно время неотступно меня преследовал... Да и сейчас... Все лучшее в нашей жизни — дьявольское наваждение, те моменты, когда мы ему не сопротивляемся. Гордыня выращивает крылья и возносит до небес, доверие развязывает язык и пьянит не хуже самого крепкого вина. Плотские утехи, как ничто другое, напоминают о рае... И все это — только инструмент, чтобы сломать твою броню, усыпить бдительность... А потом сожрать. Удовольствия делают нас слабыми. Борьба — вот что спасает. Неважно — с людьми, нелюдьми, или с алхимическими загадками... В борьбе есть свое наслаждение. Только нельзя давать себе передышку. Жить постоянно на войне легче, чем возвращаться на войну с отпуска...
Вы — одно из немногих удовольствий, которое я себе дозволил. И вы заставите меня больно платить...
— Нет! — сказала Адель.
Барон грустно улыбнулся и покачал головой.
— Это не от вас зависит... Видите, я ничего от вас не требую, и ни на что не надеюсь. Я просто хочу подольше побыть с вами рядом...
Адель так растрогалась, что окончательно передумала сбегать.
— Куда я денусь? Странствующие художники нынче не в моде! Везде гильдии эти...
— Я мог бы начать эту историю с фамильной легенды о моем прадедушке или даже с еще более давних времен... Но лучше расскажу о моей юности...
Он пощипывал бороду, говорил медленно, нерешительно, будто тщательно подбирал слова.
— Я был рожден в этом самом замке тридцать пять лет назад. Старший ребенок в семье... Довольно рано во мне проснулись некие странные способности... Я тогда и не подозревал, что они странные, я думал, это у всех так бывает... Да и мои способности тогда были слишком слабы, чтоб их проявления нельзя было обьяснить логически, а взрослые никогда не воспринимают детей всерьез. Меня считали фантазером. К счастью, наверное... Испокон веков люди боялись таких, как я. Настолько боялись, что убивали, сжигали на кострах тысячи невинных за одно только подозрение. Это какой-то древний, нерассудочный, природный страх, впитывающийся с молоком матери, потому что, я думаю, мало кому действительно довелось столкнуться с одним из нас... Такие, как я, рождаются очень редко теперь. Раньше нас было гораздо больше, у меня есть сведения...
Страх жертвы перед хищником. Знаете, они правы. Люди беззащитны перед подобными хищниками. Только на костер нас не усадишь. Не знаю таких случаев. Люди беззащитны...
Но я не был хищником. В свои двадцать... Вспоминаю, и сам не верю, что это был я. Если б вы увидели меня тогдашнего, вы бы посмеялись... Какой идеализм, какая глупость...
Представьте себе юношу, двадцати лет, знатного и довольно богатого рода, старшего наследника, любимца и гордость отца, предмет воздыхания дочек окрестных дворянчиков. Представьте, что он был недурен собою, довольно талантлив, как наездник, неплохо владел шпагой и почти в совершенстве знал латынь... Если вы вообразили легкомысленного и самовлюбленного повесу, в бесконечном досуге проматывающего семейное состояние, это не совсем верно, хотя самовлюбленности мне было не занимать. В остальном дело обстояло хуже. Я был идеалист, в экзальтированности не уступавший самой глупой гусыне-пансионерке из монастыря. Верил во всеобщее благо, всемирный мир и рай на земле, был уверен, что именно мне суждено это благо человечеству явить... Вам еще не смешно?
— Хотела бы я встретиться с вами таким... — грустно сказала Адель.
— Нет, не думаю... Вы слишком умны для меня тогдашнего. Надо сказать в свое оправдание — опыта реальной жизни у меня было мало. Отец после ранения навсегда поселился в имении и никогда не выезжал ко двору, он категорически не хотел отпускать нас с братом на службу... Я, конечно, мечтал повидать мир, но считал, что это успеется — меня занимала кабинетная работа. Благодаря отцу я получил прекрасное домашнее образование... и не только благодаря ему... Мои способности проявились в очень раннем возрасте, но, как я уже говорил, я сначала не понимал, насколько отличаюсь от других людей. Мне казалось это естественным... Потом, вместе с учебой, я начал изучать и себя... Отец мой вовсе не был человеком религиозным, зато любил естествознание, и я тоже не думал в мистическом ключе. Смотрел на свои способности, как на некий природный феномен... очень трудно воспринимать самого себя, как отродье Дьявола... А потом меня нашли мои новые учителя. Сами, я их не звал, отнюдь...