Страница 10 из 11
Орел наш дон Рэба
Говоря о нарциссическом спектре, мы не должны забывать, что нарциссизм – это не обязательно явное самолюбование, павлинья яркость и расправленный хвост. Нарциссизм бывает и совсем другим…
…Как вам представить этого человека? Назовем его, как у Стругацких: орел наш дон Рэба. Некоторые еще сравнивают его с тем незаметным маленьким мотыльком, что порхает по квартире, поедая шерстяную одежду: бледная моль. Думаю, дальнейшие намеки будут уже излишними…
Итак, это совсем не павлин, не петух и даже не соловей. Это серенький, безголосый и бездарный человек, но находящийся, по его представлениям, «в особых отношениях с истиной». В настолько особых, что ему и яркого оперения не надо. Все эти яркие и могущественные – у него на посылках, даже Бог у него на посылках: надо – используем, не надо – не используем. Это ощущение себя как маленького и исчезающего, вывернутое в величие. Я, которого считали таким маленьким и слабым, что я сам перестал верить в себя, – оказался самым-самым. Люди сами вообразили меня и подняли на пьедестал.
Так он оказался специалистом по ничтожеству и пустоте, который может хорошо их воспринимать и дозировать. Поговорив с ним, многие уходили с ощущением его гениальной проницательности, невероятно тонкого «настоящего понимания». «Он понял меня как никто!» – такую иллюзию о себе он умеет создавать. Причем создавать без особых выразительных средств, без треска и блеска; косноязычно обвораживая, в полной внутренней уверенности, что и в других ничего, кроме пустоты и «никаковости», нет. Я никакой, но и вы все – никакие, именно поэтому я так хорошо вас чувствую. Это опять-таки типичный вариант эмпатии для скомпенсированного нарциссичного человека: быстрые взгляды то в зеркало, то на сам реальный предмет. Долго смотреть наш Рэба, впрочем, не может – люди его безумно раздражают.
Конечно, он дико неуверен в себе и слаб. Он даже пускает слезу в момент неудачи. И своего лица у него нет, только «съемные протезы». Хорошо сказал об этом Шварц в «Драконе», когда главный герой, незаметно повернувшись, показывал вдруг другое свое обличье, такое же иллюзорное, как и прежнее. И из-за своей слабости он мстителен. Сам он знает, что он мал и исчезающ, но другим чрезмерной проницательности и пренебрежения к себе не прощает. Внутри у него раздражение, ощущение бессмысленности, тщеты и всеобщей показухи (ему удобно играть в доверие к своим и ничего не менять). Это та смесь неуверенности и наглости, которая отличает мелкого шулера: радость, что можно напасть, и, пока «прет», он может делать это безнаказанно. Неожиданные появления и исчезновения – это тоже радость от контроля над ситуацией, от своего хозяйствования в ней. Более крупных хищников на горизонте нет, и наша моль может резвиться, казаться крупной, любоваться собой (в каком-то особом ракурсе).
Он существует в таком формате, что и разоблачения (что именно по факту он сделал), и нравственность, и оппозиции правды/лжи, красоты/уродства перестают играть какую-либо роль. Это «для детей», «несерьезно» – серьезны только оттенки серого, «на нашем уровне можно быть только одновременно и подлецом, и принципиальным человеком» – эдакое прикладное ницшеанство. Вообще, он не любит ничего, но иногда всматривается в детали, пытаясь пробудить в себе хоть какое-то чувство (главным образом легкую сентиментальность). Циничен он уже потому, что ему все время приходится «линять», и завтра он не может исполнять то, что было вчера. Ведь умные люди должны понимать, что все – только ветер! Часть времени он проводит, закрыв глаза, говоря в тональности тихой змеи, – но вдруг может открыть глаза и перейти на истерический крик.
Живется ему неуютно. Мир сероват, грязноват, ему все время трет и жмет, всегда наготове раздражение, усталость от различения оттенков серого; никакого удовольствия – только иногда облегчение, возможность прикрыть глаза. Его умение быть никаким, но создать у собеседника ощущение, что его слушают и понимают, – это искусство хорошего дознавателя-провокатора, который сидит и поддакивает, чтобы ты высказал всю подноготную. Сам же он остается глубоко безразличным, пустым, невыразительным, обезличенным; любые особые приметы он стирает специально и выходит каждый раз как tabula rasa. Идеальный никакой. Шпион. Человек-привидение.
Узнали?
Игра и красота
Мы уже описали несколько возможных выходов в эмпатию для нарциссических типажей. Поговорим сейчас еще об одном, наиболее характерном способе компенсации: речь пойдет об эстетике как частичной замене этики. Этот способ может реализовываться очень по-разному в зависимости от состава характера, но он всегда узнаваем и часто весьма плодотворен.
Вот, например, моя хорошая знакомая О. М. – художественный критик, находящаяся «при красоте», разрабатывающая свою узкую нишу, область, в которой она разбирается много лучше других. Это «музейный человек», который становится, заодно с экспонатами, объектом любования (и самолюбования). Тихая и камерная, низкоэнергетичная, О. М., однако, располагает множеством изощренных инструментов «хищной эмпатии» – и этим до странности напоминает Игоря. (Надо ли говорить, что «чужие», «другие», объекты презрения для О. М. – это «бескультурные» люди; тогда как Игорь будет называть их «неудачниками», а Е. – «обыкновенными». Последний же наш герой презирает вообще всех.) На постоянное красование у О. М. не хватило бы сил, она не хочет и не может быть на свету все время и готова часть времени проводить «в запасниках», с тем чтобы изредка «выставляться». Это своеобразное сезонное красование – в точности как у нарцисса-цветка – куда более продуманное и управляемое, чем у раздерганной Е., которая «никогда не равна себе идеальной». О. М. как раз очень хорошо умеет готовиться и выходить в ослепительном блеске себя идеальной, и в каком-то смысле эта О. М. и есть «она настоящая». Это осознанное понимание себя как объекта вызывает во мне противоречивые чувства – и трепет уважения, и дрожь омерзения (как та старуха с картины Гойи «До самой смерти», стойкая в своем упорном желании творить красоту полураспада). Графиня собирается на бал…
При этом О. М. нельзя назвать полностью свободной от зависти и негатива: она много ворчит о том, что другие занимают ее место, часто давит на жалость, слывет умной, но очень скромной, но при этом причастной к святая святых культуры. Ее проекты никому не нужны и тем самым вызывают почтение. По сути, О. М. занимается имитацией культурной деятельности, но в этом она нашла себя и свою частичную возможность эмпатии.
Красота помогает. Ходасевич, Бунин, Олеша, Набоков и многие другие писатели, как мне кажется, по-своему сочетали нарциссизм с другими разнообразными и «разноцветными» чертами, но эта «капля яда», этот паттерн компенсации уродства красотой у них общий. И зависть, и жгучий стыд, и эстетика вместо этики характерна для самой сути их гения. Как видим, в малых дозах яд может быть животворящим!
Компенсация нарциссизма происходит и в актерстве, игре. И здесь мы хотим сделать большое отступление о Станиславском – человеке, который создал собственную систему «выхода из себя» и «прихода к эмпатии» именно через полное вживание в другого и погружение в его незамечаемые, частные состояния – в противовес «надеванию личины» или примерке внешнего образа. Вместо фальши актерства, тенденции сделать красивый жест и на минутку застыть. Станиславский принимает аскезу поклона другому и умаления себя. Да, во имя демонстрации этого другого. Противоречие, но лишь кажущееся.
Сейчас нам, наверное, трудно будет понять, чем был театр для людей XIX и начала XX века. Театр был центром, местом, где многое происходило и многое решалось. На гастролях МХАТа в Петербурге тысячная толпа дожидалась ночью, при свете костров, открытия кассы. Билеты распределялись иногда даже путем лотереи. Триумфы актера и режиссера Станиславского могли бы удовлетворить самого славолюбивого человека, но Станиславский к триумфам относился подозрительно, осторожно – ему проще было бодро собраться после провала, чем придумать, как не упасть после успеха. Он продумывал свою систему тщательно и долго, постепенно переходя от теории к практике, преодолевая сопротивление актеров, особенно пожилых, которым было не очень понятно – зачем все эти абстрактные упражнения, если они столько лет на сцене и прекрасно знают, как работать с жестом. Между тем Станиславский хотел правды. Его не столь уж дальние предки были старообрядцами, для этих людей актерство – невозможно. Был ли тут конфликт на сознательном уровне? Вряд ли так прямо, но на возможность такого конфликта указывает само по себе стремление избавиться от лжи театра, лжи актерства, разорвать цепочку «театральный жест = фальшивый жест». Актер у Станиславского вживается в роль через мелкие движения и психофизику своего героя, немножко становится им – это путь сердца, а не эффекта. Идея в том, чтобы воплощенную эмпатию, этот магнетизм передавать уже во внешний образ. Ощущение образности, подлинности и страсти достигается за счет переживания внутренних состояний героев, а не за счет их внешней пластики. Изобретенная в начале XX века (время усовершенствований, утопий), система Станиславского стала интереснейшим синтезом интеллигентности и гедонизма, бескомпромиссности и массовости.