Страница 11 из 11
Уравновешенный краснобай, артикулирующий каждый жест красиво, умеющий уходить вовремя и ценящий тень, Станиславский как никто чувствовал соотношение света и тени, умел их совмещать и играть с контрастом. Прежде чем «показаться» королем Лиром, он эмпатирует со своим героем шаг за шагом. «Не всякая правда – красота, но всякая красота – правда» – это высказывание Станиславского абсолютно описывает тот способ входа в эмпатию, который становится компенсацией бага нарциссизма. Именно с этой стороны выходит в эмпатию нарциссичный человек. Последовательное отыгрывание внутренней пустоты, вхождение в чужую «пустую шкуру» – уравновешивание внешнего с внутренним. И вот это высказывание также важно: «Когда будешь играть доброго, ищи, где он злой. А когда злого – ищи, где он добрый». Это – о стыде и о его преодолении.
Ради правдивости иллюзии стоит пускаться во многие реальные труды и тяготы. О Станиславском говорили, что он красив, что излучает обаяние, – по портретам этого закономерно не видно, потому что в портрете нет движения. Симпатично живой в молодости и осанистый, барственный в возрасте, он парил по жизни, как дирижабль. Втягивая людей в свою орбиту, он не использовал их, но делал нужными, раскрывал. Собственно, это и есть один из вариантов идеального режиссера: человек, который по-нарциссичному объектно подходит к людям (расставляет фигуры), но при этом умеет проницательно увидеть материал, нужный для конкретной иллюзии. Система Станиславского предполагает именно эмпатирование с материалом и с образом, их скрещивание. Его целью было – избежать грубой театральности, истеричности и эффектности старого театра. Игра для него – никогда не фальшь, все жесты и интонации должны быть настоящими, не бутафорскими. Его «напоказ» превращается в подлинность, страсть.
Об игре как компенсации нарциссизма отлично написал Сомерсет Моэм в романе «Театр». Героиня повести прекрасная актриса Джулия Лэмберт может на сцене все. И, хотя взрослый сын в минуту откровения говорит ей, что ему кажется, будто ее на самом деле нет, а когда все роли сыграны, «ее комната пуста», – иметь внешнюю эмпатию, развить ее до совершенства – лучше, чем не иметь эмпатии вовсе. И такая выученная эмпатия делает людей с той предрасположенностью, о которой я пишу в этой главе, действительно счастливее, человечнее, лучше и – да-да – успешнее.
Теневой стороной того механизма эмпатии, о котором мы говорим у Станиславского, становится скука, и это сближает его с менее адаптированными представителями данной главы. Их меланхолия таится где-то под спудом и с годами выходит наружу чаще. На долгие периоды она овладевает ими полностью; в такие времена все большое хозяйство ведется на вид как и прежде, но сухо, неохотно, как бы издалека, со стороны, если можно так выразиться: нет тяги, вовлечения, вожделения. Все же «внешний» характер их эмпатии дает о себе знать. Сухость и цинизм, налет разочарования, неожиданное «обмеление» страстей и желаний у них неизбежны. Яркость для них вообще всегда важнее страсти, которая сначала изображается, конструируется, а уж потом на самом деле находится и начинает ощущаться в деталях; но вопрос «А смысл?» способен обессилить их и превратить всю любовно созданную сокровищницу в ворох пустяков.
«На дне» своем эти люди капризны, раздражительны, сухи, иногда даже мелочны и язвительны. Толстой писал своего Стиву Облонского отчасти с молодого себя. Он выдавливал из себя нарциссизм по капле, гипертрофируя и высмеивая эти свои черты. Здесь как раз видно, как карикатура и комикс в художественной форме позволяют избыть мешающие черты в собственной личности. (Клану Толстых вообще свойственна именно такая динамика: вспомним «барина» Алексея Николаевича и далее – Татьяну Толстую и ее сына Тему). Сам же Лев Толстой, начав истреблять свой нарциссизм, уже не мог остановиться. Он начал испытывать к нему такую ненависть, что «валял себя по ногам» до конца, доходя в этом до крайности, со стороны и величественной, и абсурдной – до примитивной прозы своих рассказов для детей, до бегства из дома. И здесь я хочу плавно перейти к тому, как же на самом деле одному блестящему нарциссу удалось вывернуть свой нарциссизм в его прямую противоположность.
Святой Франциск: выход вверх
Не претендуя на истину, я хочу поделиться в этой главе своей частной находкой, догадкой в области принудительного «излечения нарциссизма», выхода из предельного «самозванства» – в предельную эмпатию. Эта находка – судьба и метод святого Франциска, бродившего неподалеку от моего поместья Инкантико в Умбрии, у подножия горы Субазио. Нарциссизм в те века не был столь всеобъемлющим и касался скорее высших классов тогдашнего жестко иерархического общества, но проявления его, как мне видится, универсальны во все времена. Я хочу поразмышлять о том, как святой Франциск (помимо того, что он стал святым) попутно излечился от нарциссизма сам и излечил от него некоторую часть общества, в частности монашество, – и вообще поднял на знамя саму идею антинарциссизма и борьбы с этим духовным недугом.
Франческо Бернардоне, как его звали в миру, был сыном богатого купца, торговавшего шелком. Единственный сын в семье, где кроме него было еще шесть дочерей, Франческо был любимцем отца. Юношей он вел разгульную жизнь, считался королем пирушек, и отец гордился тем, что Франческо свой в кругу дворянской молодежи. Родители считали, что у Франческо великое и славное будущее, сам он также не был лишен тщеславия и, по некоторым источникам, «не хотел быть ни в чем превзойденным». В то же время уже и тогда в его характере были веселость, смелость и милосердие к нищим. Франческо участвовал в войне между Ассизи и Перуджей, был ранен, тяжело болел, более года находился в плену, но, выздоровев и будучи вызволен из плена, продолжил пирушки и сборы в поход «в пользу папы». Франческо готовился стать рыцарем, что означало бы для него переход в иное «агрегатное состояние» – его рыцарство должно было стать заметным возвышением семьи на иерархической лестнице.
Вот тогда-то постепенно и началась его трансформация из Франческо Бернардоне во Франциска Ассизского. Он видит сон, направляющий его на другой путь; возвращается из похода после первого же ночлега; отправляется в Рим поклониться святому Петру и там на его могиле меняется одеждой с одним из нищих и проводит остаток дня в рядах просящих подаяния. Нищета становится для него все более привлекательной, а внешний блеск все более отвращает. Однажды, возвращаясь с веселой вечеринки, Франциск застывает на месте, и товарищи окружают его, желая узнать, что с ним происходит. Он так поэтично настроен и находится в таком сладостном экстазе, что друзья предполагают, что Франциск влюблен и надумал жениться. «Вы правы, – сказал Франциск, – я хочу взять в жены невесту более благородную и красивую, чем вам когда-либо приходилось видеть». Он имеет в виду бедность. Далее, в 1207 году, следует разрыв с отцом и отречение от него; Франциск срывает с себя одежды и отрекается от всего прежнего образа жизни, от всей собственности, репутации – одним словом, от всего, что составляло его жизнь раньше. Ему двадцать пять, и он теперь считает своим отцом Небесного Отца. Он – вестник Господа, скитающийся монах, который спит под открытым небом, не имеет никакой собственности, кроме нищенской рвани на теле, питается чем придется, с удовольствием терпит голод и боль, а его братья – не только нищие люди, но и животные, и растения. Двумя годами позже Франциск становится проповедником; люди охотно идут за ним, орден делается влиятельным.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.