Страница 31 из 34
Я туда [в интернат] не поеду. Не знаю, как говорится, людей посмотрел, себя показал, а больше мне там делать нечего. После моего убытия очень много людей порасселили по разным уголкам нашего города. Кого на Маяковского в интернат, кого в Некрасовский, в общем, кого как. Неделю назад у меня телефон украли, вытащили из кармана. Мы так созванивались со всеми, а сейчас мне пришлось новую сим-карту восстанавливать, покупать. Телефон ещё тут уронил другой в лужу – вот не знаю, чего с ним делать: время только говорит, а больше ничего. А я ориентируюсь-то только по голосовой связи.
Там уже новый контингент, ну, может быть, два-три человека остались из старого состава. И то, вы понимаете, как: там алкоголь рядом. Запрет-то есть, но как запретишь? Люди-то не осуждёные, ничего, а тем более старики, инвалиды, чего, как запретишь, пьют. А тем более то место, где я был, это – специализированное учреждение. То есть для людей, которые когда-то отбывали срок наказания, понимаете? А у меня как: у меня после аварии судимость, ну тогда ещё это была 211-я. Конечно, между мужиками происходит всякое-разное. Просто я когда уходил, мне все мужики говорили: Миха, ну чего теперь без тебя будет тут? А говорю: да чего будет, живите как живёте. Я-то такой человек, что конфликтные ситуации не для меня, в общем.
Там находились люди, которые в тюрьме уже не были кто по тридцать, кто по сорок лет. Уже не знают, что это такое. То есть таких, которые, допустим, отбывали наказание недавно, там таких нет. Там люди, у которых уже за плечами двадцать, тридцать лет волюшки. А то и больше: там старики по семьдесят лет, чего он сидел там во время социализма, бог знает в какие года…
Да там в общем-то никто на это внимание не обращает. Почему, потому что там среди таких людей есть и такие, которые вообще не отбывавшие, которые не знают даже, что такое тюрьма. И таких хватало. Но когда я был там, там было перенаселение. Были такие, [что и без статьи], но в основном всё местные: ярославские, углические, рыбинские. Ну где-то, чего-то, как-то может москвичи попадались, а так нет. А чего сказать, там всё в норме, что касается проживания. Что касается общения, там тоже всё в норме.
Конфликтных ситуаций там практически я никогда не слышал, чтобы – ну да, поцапаются, поругаются. Потом, через полчаса смотришь: уже чай пьют. Как обычно, как везде. Знаю [дом-интернат „Заволжский“ в Ярославле на] Маяковского, потому что у меня отец там был. Там он умер у меня в прошлом году. Маяковского – это тоже дом-интернат для пенсионеров, для инвалидов. Что на Маяковского, насколько я знаю, порядок. Но я почему знаю, потому что мне это близко знакомо, я отца там практически каждый день навещал. У меня дом через дорогу, через улицу, то есть Маяковского, а следущая улица – моя, Заливная.
Отец, когда бабушка была жива, они постоянно ко мне приходили в дом. Дом как дача, они постоянно приходили, потому что в летний период я там, приходили, навещали, отдыхали, на Волгу ходили купались. А потом бабушка умерла, я был уже в Епихарке. Я думаю: ну всё, сейчас у меня папа покатится… Думаю: надо ехать в Ярославль, снимать квартиру и батю забирать. Снял квартиру, проживаю, всё хорошо, отцу говорю, он – ни в какую. Чего, говорит, я там в четырёх стенах делать буду? Никаких, в том-то и дело, что я объясняю одно, а с другой стороны понимаю, что меня-то таскают везде мальчишки: туда поехали, туда, туда… А отца-то как?
Отец выйдет там во двор, посидит, покурит, пообщается с кем-нибудь – и обратно. Чего говорит: четыре стены… И вот сердечко не выдержало семнадцатого марта прошлого года. Ну что, возраст, конечно, чего там говорить – восемьдесят восемь. У меня батя такой легендарный человек, он Байконур строил, юнговал во время войны, после войны. Вот, тут пошло-поехало, а кому сейчас легко в наше-то время?
Никого нет после того, как ослеп. Одно дело, допустим, когда ты видишь проезжающего или проходящего человека. Ты можешь этот факт, как говорится, оставить при себе, а потом напомнить об этом. А тут, когда человек едет и видит и знает, что ты… Сначала никто не верил, что я слепой – у меня глаза-то здоровые. Первое время никто не верил: Миша, ты, говорят, обманываешь, чего-то хочешь. А я говорю: а чего тут захочешь, пенсию что ли? А новых пока нет ещё.
Ну вот есть сейчас человек, который за мной ухаживает. Я говорил про Володю, вы его немножко не застали. Он сам с Питера, похоронил жену, жена умерла у него, довели, вернее, жену до того. Остался без жилья, оказался в Ярославле, пытается здесь зацепиться, потому что Питер, Москва – ему не надо. Ну он такого, определённого мнения по поводу своих регионов. У каждого человека своё, сто людей – сто мнений.
[Хочется] побольше близких, товарищей. Я не скажу там даже приятелей и уже не говорю о друзьях, потому что друг-то может быть только один. Просто побольше хороших людей для определённого времяпровождения, так посидеть, поговорить, пообщаться… Я просто в последнее время анализирую всю свою прошлую жизнь, все свои события, происшедшие со мной, нехорошие. Я в этом виню только самого себя, то что сам просто-напросто себя довёл до этого истязания. Даже точно также, что я сейчас оказался здесь – я в этом виню только самого себя, никого больше.
Всё свою жизнь я жил только тем, что знал одно, что я мог помочь близким и окружающим меня людям. А когда вот это всё произошло, я сейчас убеждаюсь в обратном: то, что всё это, что я делал – всё это зря было. Потому что знают, где я, я больше, чем уверен. Как я вообще, что я? Знают, и тем не менее вот – тишина. Ну как бы там ни было, с этим надо как-то вот [жить]. Что мне делать, с этим надо как-то смириться, я думаю, что получается, наверное. Думаю, что, наверное, получается, потому что без надежды-то [тяжело], по крайней мере надеюсь, что всё будет хорошо дальше.
Раньше было, как сказать, в первую очередь вспоминается стабильность. Если человек работал за сто двадцать рублей и получал эти сто двадцать рублей, он знал, как прокормить свою семью. Не было в Ярославле ни колбасы, ни мяса: за колбасой и мясом ездили в Москву в то время. Была скотина у деревенских, куры были и овцы были, да всё было.
По крайней мере я знаю район, в котором я до сих пор помню росла пшеница. Это Залесский район, Спартаковская. Вот там есть поле, как после Песочного пешком идти в сторону Панфилово, вот за Панфилово было огромное поле, на этом поле выращивали пшеницу, выращивали турнепс на этом же поле. То есть год – пшеницу, год – турнепс, ещё чего-то, всякое-разное такое из овощного. А сейчас этого этого нет. Сейчас не знаю, что происходит, что творится, непонятно что…
Нет, ну что-то происходило, но опять же не было такого, что хулиганьё какое-то, чего-то как-то. Ну там да, там дрались район на район, улица на улицу, в городе, в Ярославле. Да просто дурковали, просто молодёжная дурь. Ну чего, пришли толпой: тры-ты-ты, тры-ты-ты. Потом смотришь там: кто где чего делает. Кто с девчонкой там пошёл, с другого района, кто-то ещё чего-то, как-то вот так. Ну оно происходило, но заканчивалось-то оно всё равно ничем. Ни мордобоем, ни переломами, ни убийствами, просто этого не было.
А сейчас я просто скажу: выйдет, допустим, молодой человек погулять, не дай бог, с деньгами. Да ещё, не дай бог, будут знать, что он с деньгами. Ну это могут подойти просто и в лучшем случае, если живым оставят, а может быть и по-другому… Хотя я так-то по идее человек такой шабутной довольно-таки. Ну в том плане шабутной, ну вот есть фанатизм на футболе. Ну вот и чего сделаешь? Вот также это и в жизни происходит среди молодёжи, им девать себя некуда.
Хотя очень много сейчас, допустим, таких заведений: хочешь с парашютом попрыгать? Да ради бога – попрыгай. Хочешь это? Да ради бога, все дороги открыты. Но опять же за эти дороги-то надо расплачиваться, надо платить. А чтобы платить надо зарабатывать, а чтобы зарабатывать, надо устроиться на работу. А попробуй, допустим, молодому найти работу, я имею в виду ту работу, которая бы ему нравилась. А которая нравится – его туда не берут, вот от этого всё и происходит.