Страница 23 из 34
Дима
Мне нечего скрывать, я на улице живу, братуха. Я уличный, давай на „ты“. Мы привыкли, у нас нет дверей на улице. Мне пятьдесят два года. Я родился на Кавказе, в Баку. То есть в Азербайджане, в Кировской области, а сейчас я здесь, на улице. Приехал работать – кинули. Ну я пошёл на запой, документы, ну всё, короче, стащили. И началась у меня уличная жизнь. Выживал я целый последний год. Точно я не могу сказать, с какого числа, но целый год, это стопроцентно. Все эти морозы, я просто на улице картонку ложил и так спал.
Вон там ветродуй есть, на картонке ночевал. Тридцать два градуса мороза было. Через три дня меня увезли на скорой: двухстороннее воспаление лёгкого. Некуда было деваться: в автобус не приняли, места нету и в электричку опоздал. Пришлось там [ночевать], там половина хоть грееет, ну водка была, вот я себя поддерживал. И до утра так, на картонке. Ну в основном постоянно то здесь, то хоть где вот тут на Курском вокзале или в Подмосковье куда поехал. Где ты хочешь, так и живётся – так выживаем, короче. Друзья, знаешь, какие здесь, братан? Вот уличные есть, мы друг другу помогаем. А есть наоборот – воруют последнее. Даже могут тапочки…
– Даже тапочки украсть?
– Отвечаю – я без тапочек остался.
– Да ты что. А ты потому в тапках, что у тебя башмаки украли?
– Нет, у меня есть. Просто у меня нога болит, поэтому я их одеваю. Проснулся – и нету у меня тапочек и в носках я вышел на перрон. Там пацаны были, вот там убирают, на электричке работают – принесли мне тапочки. Это зимой было, я зимой в тапочках ходил. Я вырос в бедной семье, с восьмого класса я работал трактористом. Мать у меня работала дояркой. Семья большая была, десять нас. Самый младший я, ну, младшая сестра ещё одна, по мужскому роду я говорю. Потом поехал на заработки в Самару, раньше было лучше там. Поработал, приехал, в армию меня забрали. В армии отслужил два года, в Амурской области.
Здорово… [Дедовщина] была. Там так было: кто сильней, тот и выживает. А там каждый своё берёт. Там не было мой привет, твой привет, по-земляцки было, по-земляцки. Ну как бы: вот эти земляки, эти земляки соберутся, драка, всё было. Служили, ну молодые, дураки, здоровья много, а мозгов-то ни фига.
У нас только было знаешь, с кем? С армянами. Больше таких, ну, с чеченцами иногда бывало, а так с армянами. Как национальное, это всю жизнь, это всю жизнь идёт это. Тем более были молодые – это сейчас понимаем: на хрен нам это надо? А тогда не понимали. Мозгов нет, силы много. [Собирались группами: азербайджанцы против армян], по пятьдесят, по сто человек. Клянусь богом: кто с арматурой, кто с чем… Как стрелка, короче, как сейчас называют, да – стрелка. Собираются, вечером будет разборка: они своих собирают, мы своих собираем. Вечером идём туда все – бойня будет, всякое бывало.
Потом раз – ушли. Потом снова начинается, пока они поймут, где собрались, приходит дежурная часть, то есть дежурный по батальону. Чик, пострелял пару раз – и всех разогнал. Все кто кого быстрей побежал поспать, под одеяло. И на следующий день снова начинается, пока не разберёшься серьёзно. Пятьдесят человек там, пятьдесят здесь. Ну там – один на один спор идёт. С их стороны и с нашей. И бьются. Ну там, правда, ни ножа, ничего нет такого, чисто по рукам бьются: кто кого побьёт…
– Если, значит, азербайджанец армянина побьёт, то азербайджанцы победили все?
– Да – так получается. Бывало так: если, допустим, ихнего побили, то они, бывало, всё равно, на хуй… И, бывало, у нас – так же. Мы видим, что его побьют и всё – началось это безобразие! Короче, толпа – ты прикинь, человек сто? Кто с чем – все стоят, кто с ремнём, кто бляхой. Вот так бывало, когда я служил, отвечаю тебе.
Я был в учебке, я учился там на механика-водителя. Ну, я был деревенский. Ну и по-русски понимал, до этого в Самаре я был. Немножко, у нас ещё учат по-русски, я знал и научился. Когда в учебку пришли, начали шить бельё, а я этого не знал – у меня всегда дома мамка или сестрёнка шьют, у нас так принято. Но всё-таки пришлось. Раза четыре у меня рвали погоны на хуй – [приходилось] по-новой шить. Ну деревенский дебил, да? А там дембеля – старшина давай меня гонять: туда-сюда, туда-сюда…
Потом была рядом стройка, там работали азербайджанцы, земляки. Там землячество было. Они увидели – у меня синяк, говорят: а чего случилось? Меня только вот, дней пять, наверное, нас привезли, я говорю: вот так и так. Они с лопатой все, там стройка – прямо заходят туда, где мы живём, в казарму. С каптёрки начали, там старшие есть дембеля, человек двадцать. Вот через десять дней они домой уйдут. А я сам пожалел, что сказал…
– Ты мне скажи, они почему тебе погоны срывали, за что?
– [Я им] неправильно зашивал, вот за это. Рвёт и снова давай, по-новой. Я заебался уже, да сколько раз можно? [Смеётся]. Там ночью лежали, дембеля заходят: ложимся направо, на хуй, и храпим! Клянусь богом, все: хр-р, хр-р! Легли направо на кровати двухярусной, все храпят, все молодые, только вот. „На левую сторону – храпим, сорок пять секунд!“ А там уже кто на кого бросится, кто не успевает одеться – снова. Так было у нас!
Снова обратно: ложитесь! Они так гуляют, как хотят, так и гуляют. Снова лежим, ты уже не спишь, ты просто ждёшь, что тебе скажут. Они ходят там, качки стоят, ну, дембеля. Опять: на правую сторону! Все храпят по-нормальному, чтобы слышно было, вся казарма. „Не то! На левую сторону!“ Да ёкэлэмэнэ!.. Рота, сорок пять секунд одеваться! Всё равно не то. Кто на кого бросается, не знают, где ботинки, где портянки… Я уже заранее научился: сразу портянки вот так наматывал, а ботинки – чтобы ногу сразу сунуть.
А хули, кто-нибудь остаётся, всё равно какой-нибудь бедолага останется там, не успел – снова пойдём строиться! Опять начинается – отжиматься прямо в казарме ночью. Но потом всё равно жалеют, ну сколько можно издеваться-то? Мы молодые, деревенские все, не знаем, не понимаем, а они отслужили уже. И часов до трёх, считай, что вот так. Они обкурились – и им всё, приколоться надо, а мы как дебилы. Целая рота, сто двадцать человек, прикинь? Молодые курсанты, а куда нам деваться-то?
Потом полгода прошло, отслужил, диплом дали мне как механику-водителю. И полтора года мне осталось, меня забрали в Хабаровск, там я был. Там Белогорск есть рядом, станция Возжаевка. И вспоминаю те дни – как со мной делали, земляки, дембеля и потом я сам начал делать. Две табуретки, три табуретки поставили, молодой идёт: ну-ка залез сюда! И прыгай! Шахматы-то ложим, ну как присягу принимаем. Сейчас я это вспоминаю: это как страшный сон. Так нельзя было, я сам начал так же. Третья табуретка стоит, залез туда. Шахматы есть – ложишь вот так вот, обычно шахматы и: прыгай на шахматы! Это прикол такой, это очень больно! Кто-то прыгает туда, а кто-то – нет. Ну, армейский прикол это ненормальный.
– Ну и что ты делал, если он не прыгал на шахматы?
– Ну что, берёшь и так его [показывает жестом, как бьёт его кулаком в лицо]. Ну беспредел – у кого силы больше, тот прав как бы. Всё было в моей жизни в армии. Я год отслужил, я как король ходил там. Я честно говорю: это неправильно я поступал. Это сейчас я только понимаю, а тогда мозгов не было, силы много было. И за мной много стояли, здоровые, всё как надо – спортзал всё постоянно. А сейчас я понимаю: зачем это так делали, я очень жалею об этом… Я так делал после того, как со мной делали.
Ну отслужил, хотел в Афган. Я рапорт написал, чтобы меня в Афган отправили, потом домой написал. А из дома написали: мать болеет, сестра болеет, надо домой ехать, а не в Афган ехать. Ну я отказался в общем от Афгана, поехал домой, устроился, трактористом там работал. [В Афгане] хотел просто воевать. Также я не знал, знал примерно, чего там творится. Просто мне хотелось, не знаю, наверное, это дурость была, или как-то.
А сейчас думаю: а любая дурная пуля, попала – и всё. Это тогда я не думал об этом, думал наоборот: я сам сделаю. То есть я другого сделаю, чем меня сделают. Ну, тогда я так думал, а сейчас наоборот: любая другая пуля попадёт в голову, всё – упал ты. Тогда я соперника не оценивал. Я только думал, я – герой, я могу только сделать много чего. Не думал, что соперник может в десять раз больше сделать, чем я. Просто он больше даже. Но мозгов не было, дурости много, а там думать-то нечем уже, только хочется себя показать. Так и не поехал, поехал на родину. Оттуда я приехал в Киров, с восемьдесят шестого года нормально жил, семья… А последний год вот – я на улице, при этом я всё лето здесь работал по закону в Москве.