Страница 17 из 34
А я взял наручники, через ноги их вытащил. И заходит этот [зам], я его так раз – душу. И из-за этого только главный приехал, Вовка, главный начальник отдела. Если б я его не придушил, всё. И они меня бьют, а я его держу, а наручники как они разорвут – никак. И он приехал, думал меня вообще убить. А оказывается, он меня знает: мне просто повезло. И спасибо Владимиру, он начальник отдела, а мы с ним на соревновании встречались по сухопутке в Ленинграде. И он говорит: о-о-о, да ты ж помнишь, ты же тогда первое место взял! Я говорю: да я уже и не помню тебя.
И он меня отмазывает от этой херни, вытаскивает этого хохла и говорит: слышь, ты, а кто ты такой, бля? И достаёт такую кипу жалоб на него. Короче, всех москвичей, всех приезжих, всех россиян – он всех кидал, а своим оплачивал. И говорит: сколько ты ему должен? А тот сидит, башка-то не пробита, а кожа лопнутая, когда я черенком-то дал ему по башке. И говорит: сколько ты заработал? Я говорю: я договорился за двести. – Двести? Две тысячи, ты ему, сука, должен! Прикинь, вот я тогда первый раз детям алименты отправил.
[Он заплатил мне] не все: пятьсот долларов, но тогда пятьсот долларов тоже деньги были бешеные. Пятьсот долларов отослал, потом снял общагу на Первомайской. А пока месяц-то работал, я с альпинистами пообщался, а в ГРОМе нас учили лазить по верёвкам. Я с альпинистами пошёл в фирму, тогда еврейская фирма была „Роллсон“, она с Реутова. Короче, Серёга Роллсон, у него фамилия такая. Чего бы ни говорили теперь за евреев, за кого-то – все люди разные, все люди абсолютно разные.
Вот он когда приедет на „Бэхэ“ семёрке – это вообще была самая крутая машина в Москве. Он приезжает, троечка на нём костюм, он прямо костюм снимает, говорит: Пашка, дай. А она вся в краске система. Он говорит: дай сюда, одевает на себя, залазит, спускается, все швы проверит. Я говорю: Серёж, тебе пенсне не хватает, ты точно еврей. [Смеётся]. Он говорит: я молюсь, я молюсь. Ты представляешь, вот мужик! Он приезжал, вот прям – раз пакет, ни посредников, никого. Он пакет денег так ставит на бригаду и смотрит, как мы будем делить. И там у нас самые инициативные есть же такие: тебе, тебе, тебе, тебе, тебе. А он говорит: а бригадиру? Десять процентов бригадиру – он же на вас орёт…
Он меня старше был лет на девять, наверное, всего-навсего. Такой молодой парень, супруга, дети, всё. И вот он: Паш, до дому деньги довезёшь? Я говорю: Серёг, могу не довезти. Он говорит: так, давай половину детям. У меня получалась сто тридцать тысяч зарплата. Он там раз: семьдесят тысяч – детям отправлял. Он знал уже все мои данные, всё, он у всех всё знал. Отправляет, так – это тебе на жизнь. Во – всё, я приезжаю домой, у меня дочка говорит: папа, у меня новая коляска, у мамы тоже новая машина. А папа пешком…
[Работали] мы по альпинизму, мы герметизацию в основном, от УНРов, это военные строительные организации тогда были. В советские времена все кирпичные дома, которые строили – это всё УНР строили военные, бесплатная рабочая сила. Стройбатовцы, короче. У него очень много объектов было до две тысячи второго. В две тысячи втором году, в июле месяце мы разошлись не с ним, а он просто уехал в Нью-Йорк, а оставил за себя татарина. Сергей, он всё зам, зам ходил, но он деньги ему не доверял, а тут раз ему доверил, и мы начали в конвертах получать.
И что я хочу сказать, в то время, в девяносто девятый год, мне понравилось что: не было посредничества, того, что сейчас. Почему вот работяга работает, работает, работает, а потом раз – денег не имеет. Не имеет денег, потому что в то время хотя бы бандиты были. Можно было кому-то пожаловаться, а сейчас некому, некому вообще. Вот я даже недавно пришёл к человеку в апреле месяце, пятого апреля я пришёл, пятого мая я ушёл от него. Он говорит: надо за собаками смотреть. Я говорю: хорошо, давай за собаками, какая цена? Он говорит: тридцать тысяч.
Хорошо, я им первую неделю и готовлю, и всё. И живу в этом [помещении] – отсроено, но неоштукатурено, ничего, условий никаких. Хуже бомжа, сейчас, мне кажется, я чище даже, чем тогда был. Готовил собакам еду, утром, вечером, в обед гулял с ними. А потом он вычитал в интернете: ой, ты же когда-то печи ложил? А в интернете я здесь написал, что могу печи ложить, заработать мне надо. Пацана попросил, он мне выставил три года назад в интернет, что я могу камины, печи ложить. А три года назад у меня здоровье-то было нормальное, а потом меня этот Донбасс убил, ну ладно…
И он вычитал: так и так вот, давай мне, камин положи. Я говорю: ты камин знаешь сколько стоит, тебе какой надо? Он говорит: английский. Я говорю: давай размер. Вот он говорит: три на метр семьдесят. Я говорю: ты представляешь, сколько он стоит? Он стоит от двух до пяти тысяч евро. А в твоём случае, получается, пять тысяч евро, ты же хочешь лепной камин и облажить его белым мрамором.
Я говорю: хорошо, ты мне, давай, по-человечески добавь, чтобы я заработал. Я хотел себе угол какой-нибудь купить, потому что я без жилья. С девяносто девятого года, ты представляешь, что это такое, жить без жилья? К тебе любой охранник подходит и шпинает, достало уже. И вот он мне: я тебе дам, всё я посчитаю. Я понадеялся, думал, он по-человечески. Ничего [не заплатил]. И я говорю: да я тебе сейчас его разобью, сейчас получишь, вообще бессовестный.
[И за собак он тоже не заплатил], 3800 авансом я взял – всё. Три тысячи у меня ушло на сигареты, потому что я сто рублей в день беру пачку сигарет. А восемьсот рублей, получается, он кости привозил собакам. Я варил бульон и чуть-чуть себе отливал в рис там, жрал. Тут даже сытнее, получается, на улице когда живёшь.
И потом он мне говорит: так и так, давай, мне надо три этажа сделать. Я: в смысле, три этажа? Ты за одну работу заплати, потом уж будем дальше разговаривать. Я говорю: ты за камин заплати, за работу, что с собаками гулял я, я в шесть утра встаю, в восемь они уже всё, гуляют. Я пока сготовлю им завтрак, туда-сюда, они выходят, собаки, я их покормлю и идём гулять, чтобы они просрались. Я говорю: в обед я сам не жру, а бегу их провожать, чтобы они пожрали, погуляли. В семь часов вечера я уже просто падал, падал и умирал.
Кошка и три собаки, получается: английский бульдог, потом эта такса. Таксу как он бил, бля! Они от него убегают и бегут ко мне домой, и ждут момента, когда он дверь откроет. Они бегут ко мне домой, он её догоняет и лупит. Я им жрать-то [приносил], возле их двери кормил, а готовил-то у себя. И вот они бегут… А получилось так, что ночью слышу: кто-то скребётся, вся троица пришла. А он напился, хозяин, и выпустил их – видно, они или шумели, или чего-то ему мешали.
Ну, Серёга – он, видишь, семейный мужик. Если б не он, конечно, он отдаёт деньги детям. А я – не то, что пропью, я там пытался тоже накопить, ну, короче, распиздяй я, если честно. Какое там накопить, блядь? Домой приедешь, сразу дружки все собираются, одноклассники: давай, давай на баню, давай в сауну, давай туда. Дурак, а когда к ним приходишь, говоришь „ну помогите уехать“, они: нету. Вот так происходит.
В две тысячи втором Роллсон уезжает Серёга, оставляет татарина вместо себя. Мы работали с УНРами, но дело в том, что там бывали моменты такие, там можно было подкалымить. И что хочу сказать, что это разбаловало, наверное, – то, что можно было легко заработать. Для меня это легко давалось: я любил эту работу, красить дома, лепнину эту вылеплять – это я любил, очень любил. И не надо ни с кем ругаться, со стеной чего ругаться? И даже не задумывался о зарплате, потому что чётко платили.
А потом меня в две тысячи втором году этот татарин подковал. Мы работаем, работаем. Я тогда до четырёх тысяч долларов заработывал, доходило до того. Как бригадир там всё 120, 130 тысяч бригадиру тогда платили. Ребятам чуть поменьше платили, а кто подсобником тогда – тысячу долларов, это было круто. Потому что двести долларов на заводах получали. А вот с этим татарином получилось так, что мы приехали, устроил он нас в общагу, всей бригадой девяносто человек. Представляешь, девяносто человек! И мы в комнате по тридцать человек жили, мы были в шоке.