Страница 28 из 29
– Нравится ли тебе, купец, эта квартирка?
– Хороша, снимая с головы шапочку, – ответил тот.
– Думаю, что не дурна; обои каждый год в ней переменяю; ну, за то добрые люди меня и знают; сам капитан-исправник у меня останавливался и похвалил: «Ты, говорит он, Антон Евлампиевич, человек-заслуга; такую квартирку устроил, что и губернатору не стыдно в ней переночевать».
– Да, я вот в Ирбите в «Биржевой» гостинице останавливался; нечего говорить, у тебя почище будет.
– Сами-то вы откуда будете?
– Тагильские, – ответил Чуркин.
– В Тагиле у меня много знакомых, а тебя я что-то не знаю.
– Я там недавно живу.
– Чем торгуешь?
– Думаю только торговать: на ярмарке разного товару тысячек на двадцать купил; придёт он, милости прошу, заезжайте; всё будет хорошо и недорого.
– Какой же товар от тебя можно иметь?
– Всякий: ситец, сукно, чай и сахар.
– Ладно, побываю. Лавку-то твою где найду?
– На Базаре; спросишь Константина Власова, там тебе покажут.
– Твои покупатели; нам то и другое требуется. Самоварчик, что ли, подать вам?
– Да, необходимо; лошадкам корму нужно, так уж кучеру своему выдайте.
– Изволь; у нас корму сколько хочешь; годовую пропорцию заготовляем, – почёсывая нос, сказал дворник и пошёл к дверям.
– Скажите моему кучеру, чтобы он, как управится, зашёл бы ко мне; вместе с ним чай будем пить.
– С кучером-то?
– Да, с ним; он мне по жене родня, да глуп, девать некуда, вот он и служить при лошадях, а парень такой, что скотину любит, найми другого, будет уже не то.
– Знамо, свой человек, – согласился с ним дворник и вышел.
На дворе была ночь. Из-за туч, гонимых по небу ветром, изредка проглядывал месяц; на улице селения никто не показывался. Чуркин сел у окна, облокотился головою на руку и впал в раздумье. Его тяготила мысль о судьбе его возлюбленной Прасковьи Максимовны, брошенной им на постоялом дворе; жаль было ему красавицу, пожертвовавшую для него всем и решившуюся променять своего любовника на его персону.
В комнату вошла женщина, которая принесла самовар и поставила его на пол; затем она накрыла стол салфеткою; сходила за медным подносом, притащила его вместе с чайным прибором и поставила самовар на своё место.
– Сливочек, ваше степенство, для вас не потребуется? – спросила у Чуркина эта смазливая бабёнка, нарядно разодетая.
– Пожалуй, подай, если хороши.
– У нас они не балованные, прямо с крынки снимаются.
– Ты что же, в работницах здесь живёшь?
– Нет, я за хозяйским сыном замужем нахожусь, – как бы обидевшись на такой вопрос, отвечала она.
– Прости, пожалуйста, я полагал о тебе другое. Где же твой муж?
– Его в солдаты отдали в прошлый набор.
– Так ты теперь сироточкой живёшь? Небось, скучно?
– Что ж делать; так, знать, Богу угодно, – прикрывая лицо кисейным рукавом сарафана, сказала она и вышла из комнаты.
Разбойник заинтересовался солдаткой; его широкая натура всколыхнулась; он не мог себе простить того, почему не подошёл к ней и не разговорился покороче. «Придёт в другой раз, – решил он, – поцелую её».
Но вместо неё вошёл Осип, скинул с себя верхнюю одежду и уселся к самовару. Чай был заварен, и они оба принялись за него. Каторжник, видя, что атаман его сидит молча, решился сам нарушить молчание.
– Дворник-то, знать, с капиталом: какие у него постройки, – просто, хоть бы и в городе такие были.
– Так что ж из этого? – проворчал разбойник.
– Ничего, я так тебе говорю. Работник сказывал, что и денег у него много; вот бы за ним нужно похлопотать.
Чуркин молчал. Осип глядел на него исподлобья и думал: «Что, мол, такое на него нашло? Слова не допытаешься; знать, о бабе той скучает».
Дверь отворилась; вошёл мальчик, молча поставил на стол стакан густых сливок и пошёл обратно. Разбойник взглянул на него и спросил:
– Ты чей, мальчик?
– Хозяйский племянник, – ответил он.
– Как молодуху-то вашу зовут?
– Аграфена Климовна.
– Что же она сама сливок не принесла, а тебя с ними послали?
– Ей некогда, ужинать собирает, – сказал мальчуган и вышел.
– Про какую ещё бабу ты спрашиваешь? – насупившись, полюбопытствовал у атамана Осип.
– Тебе всё знать хочется; какой ты, брат, любопытный, – ответил Чуркин, допивая чашку чаю.
– Нам теперь не до баб; нечего с ними связываться, надо поскорей убираться; небось, и так за нами погоня послана; а ты опять, пожалуй, свяжешься с какой-нибудь и застрянем здесь суток на двое, а то на трое; тут нас и накроют.
– Я знаю, что делаю; где можно посидеть, посидим, а нельзя, так поедем, – высказался Чуркин, покручивая свои усы.
– Время такое, атаман, нельзя засиживаться; на мой взгляд и в Тагильском заводе нам долго не след пробавляться.
– Покормить лошадей всё-таки придётся.
– В лесу можно отдых им дать, а на глаза кому-нибудь показываться не советую; нас там знают, кто мы и откуда, по следам доищутся.
Чуркин согласился с каторжником и решил в Тагильском заводе не останавливаться, а проехать мимо него.
– Ну вот, за это тебе и спасибо, – сказал Осип и оскалил зубы.
– Поди-ка, скажи дворнику, чтобы нам с тобой поужинать дали.
Осип отправился, отыскал дворника и передал ему приказание своего хозяина. Дворник засуетился и крикнул:
– Аграфена!
– Что, тятенька? – отозвалась она.
– Поди, собери постояльцам ужинать.
– Мне некогда, пошлите кухарку.
– Если тебе говорят, так ступай.
– Я не пойду.
– Почему же ты ослушаешься?
– Купец этот всё с разговорами ко мне пристает; я его боюсь, глаза у него очень ядовиты; что я с ним буду там говорить?
Осип всё это слышал и, вернувшись, передал всё своему атаману.
– Дура баба, и больше ничего, – сказал на это разбойник.
Кухарка принесла ужин. Постояльцы живо управились, с ним; Осип сходил к лошадям, поглядел их и затем душегубы улеглись спать.
– Василий Васильевич, как завтра, рано поедем или когда рассветёт? спросил каторжник.
– Пораньше лучше; до света надо уехать, – поворачиваясь с одного бока на другой, сказал тот.
Осип вскоре захрапел, а Чуркин не мог уснуть: думы отгоняли от него сон; они вертелись у него в голове и сменялись одна другой; но одна из них не давала ему покоя: эта была мысль о том, как выбраться из Реши и скрыть следы того, куда он уехал. Долго он обсуждал это обстоятельство, ничем, однако, не решил его и уснул уже после вторых петухов.
Поутру каторжник Осип проснулся вместе с извозчиками, ехавшими с товарами с ярмарки, сходил к лошадям и, вернувшись, разбудил Чуркина. Сам дворник принёс самовар и спросил:
– Ну, что, купец, хорошо ли спали?
– Ничего, клопы не кусали, – заявил разбойник.
– У нас не полагается; завелись было прошлым летом, да мы их зимой выморозили.
– Вот что, хозяин, сочти-ка, сколько с нас следует? А ты, брат, ступай, лошадей запрягай, – обратился Чуркин к Осипу.
Тот молча пошёл исполнять свою службу; дворник принёс счёты и начал на них выкладывать что за что, почесал себе за ухом и протянул:
– Три рубля восемь гривен.
– Хорошо, на, получи, – сказал Чуркин, вынув из бумажника пятирублевую кредитку и передал её дворнику.
Тот принёс сдачу, начал прощаться с постояльцем и речь свою закончил обещанием приехать к своему гостю в лавку за покупками обнов.
– Да не торопитесь, я не раньше, как через месяц торговлю открою.
– Мы подождём, особой нужды пока ни в чем не имеем, – сказал тот, провожая разбойника из комнаты.
Через пять минут разбойника уже не было на дворе. Осип приналёг на лошадок, они летели во всю мочь, но дорога оказалась плохая: ухаб висел на ухабе, а к тому же им частенько приходилось обгонять обозы, спорить с извозчиками и наконец при объезде их вязнуть в снегу.
В Ирбите, между тем, розыски убийц и похитителей денег у покойного Гаврилы Иваныча продолжались: по всем трактам и лежащим на них городам были посланы сообщения о том, если где по описанным приметам окажутся люди, то арестовать их и прислать в кандалах в Ирбит. Кроме того, следом за Чуркиным по тракту, которым он ехал, отправили наугад одного из самых деятельных по сыскной части полицейского офицера, но отправили уже на другой день вечером; он ехал на переменных, останавливался в каждом селении и осведомлялся о проезжающих по приметам, ему известным. В первом же селении он узнал, что двое разыскиваемых им лиц останавливались на постоялом дворе и уехали дальше.