Расколотый мир (ЛП)

— Получается тут на нескольких месяцев еды, — отвечает Флинн, дожевывая батончик, и открывая еще несколько шкафчиков, заполненных аварийными пакетами. — Или даже лет.

— На несколько десятков лет. — Я медленно перевариваю все в голове, начиная кружить вокруг идеи и не желая смотреть на нее напрямую. — Он, должно быть, был создан для транспортной миссии, его можно было забить под завязку солдатами и направить куда-то далеко.

Флинн поворачивается к другой стороне шаттла, чтобы посмотреть, есть ли еще пакеты в остальных шкафчиках. Но я не могу перестать думать о том, что он открыл. Много месяцев еды для взвода.

Года… для двоих.

— Мы могли бы просто уйти. — Слова выходят шепотом, и после того, как я произношу их, я нахожу, что не могу поднять взгляд, посмотреть на лицо Флинна. Я не могу вынести его реакции.

Тем не менее, я чувствую, как он поворачивается ко мне. Я чувствую движение воздуха, когда он возвращается. Он утыкается головой в меня, чтобы попытаться заглянуть в мое лицо, но я все еще не могу посмотреть на него. Неважно, что он собирается сказать, я не хочу этого слышать. Слова сделают то, что я только что сказала, реальным.

— Неважно, — резко говорю я. — Я просто пошутила.

Но это было не так.

— Джубили. — Одной рукой он берет меня за запястье, чтобы зафиксировать себя, а вторую тянет ко мне, и его пальцы прослеживают контур моего лица.

— Забей, Флинн. Забудь.

Он молчит в течение нескольких секунд, говоря только глазами. Я чувствую, как мое лицо под его взглядом вспыхивает от стыда и вины.

— Куда ты хочешь отправиться? — спрашивает он, наконец, с улыбкой в голосе.

Я смотрю на него, а затем снова отвожу взгляд.

— Что ты имеешь в виду?

— Куда мы направимся? В какую точку галактики. Где хочет жить Джубили Чейз?

На этот раз я смотрю на него дольше, внимательно всматриваясь в его лицо, ища какой-либо признак того, о чем он думает… некое осуждение, какой-то намек на упрек или вину, что я стою здесь, говорю о том, чтобы оставить его народ и своих людей, об отказе от всей нашей жизни. Насчет побега. Но он только улыбается мне, его пальцы покидают мою щеку, чтобы скрутить плавающий локон моих волос в спиральку, медленно витающую в пространстве.

— Не на Коринф, — говорю я, наконец, несколько хриплым голосом. — Слишком перегружен, слишком много людей. Но не на слишком новое место. Может, на Патрон, мне там понравилось. Уже давно не было никаких восстаний.

Он усмехается, его улыбка ослабляет часть ужаса от моего собственного порыва.

— Пока там есть небо, как это, я в деле.

— Оно не совсем такое, воздух мешает. Но мы могли бы оказаться на вершине горы, где воздух красив и прозрачен, и там было бы ужасно близко к нему.

Флинн смещается, более крепко цепляясь ногой за ручку, фиксируя себя.

— И что Джубили Чейз хочет сделать со своей жизнью, если она не охотится на лидеров мятежников и не сдирает с них шкуру?

— Я не знаю. Что-то очень скучное. Я могу пойти в вечернюю школу и изучать стоматологию.

Это заставляет его засмеяться, быстрый всплеск смешка изгибает и мои губы.

— О Боже, нет. Ты не можешь стать дантистом.

— Я могу! Я могу стать чертовски хорошим дантистом.

— Много звонков в поисках стоматологии на пустынных горных вершинах, да? — Он смотрит на мое лицо, глаза прослеживают черты моего лица, как будто он пытается запомнить их.

— А что насчет тебя? Ты можешь стать бухгалтером или механиком, или еще кем-нибудь. — Я пытаюсь жестикулировать, но в конечном итоге я нарушаю равновесие.

Флинн наклоняется вперед, обхватывая меня рукой, чтобы поддержать и меня и себя.

— Определенно не бухгалтер, — низким голосом, вдумчиво отвечает он. — Хотя, может быть, механик. Я могу быть тем, кто заботится о двигателе нашего… на чем ты ездишь, когда живешь на горе?

Я понятия не имею. Единственный раз, когда я была на горе, это было во время смены дислокации, и мне пришлось изучать основы снежного боя.

— Ээээ… Лыжи?

— Ну, значит, я бы убедился, что лыжи будут работать гладко и не сломаются.

Его лицо близко к моему, тепло от его руки распространяется по спине, просачивается через рубашку. Несмотря на улыбку на губах, его взгляд настолько грустный, что кажется, что мое сердце разрывается надвое, превращаясь в пепел, когда я смотрю на него. Он знает так же хорошо, как и я, что никто из нас не покинет Эйвон живым, если мы снова приземлимся. Он никогда не увидит снега, а я никогда не научу его кататься на лыжах.

Так сильно хочется навсегда отключить связь, уйти в тень, позволить этому шаттлу дрейфовать, пока нас не захватит гравитация какой-нибудь далекой звезды. Я хочу обхватить его руками, освободить ноги от ручек и просто отпустить наши тела. Его взгляд перемещается на мои губы, и я знаю, что он думает то же самое, я чувствую это также, как воздушные потоки, проносящиеся между нами. Я почти ощущаю его на расстоянии в полдюйма, чувствую, как маленькие волоски на моей коже поднимаются и тянутся к нему, будто растения, ищущие солнечного света.

Это самое трудное, что я когда-либо делала: бороться с импульсом на долю дюйма наклониться вперед, чтобы сократить расстояние между нами. Все, что я чувствую — это жар, рев в ушах, крошечные сдвиги наших тел, подергивание пальцев на спине, то, как его дыхание схватывает и отпускает, схватывает и отпускает. Я вижу, как кадык дергается, когда он сглатывает. Его черные ресницы низко опускаются, его глаза устремлены на мой рот. Мы висим там невесомые, будто на краю, и каждый ждет, когда другой остановит нас. Поддастся притяжению между нами и падению.

Затем кто-то, один из нас, немного сдвигается. Я сжимаю губы и сглатываю. Его глаза вспыхивают, челюсти сжимаются. Я выдыхаю, и его рука слабеет. Крошечные сдвиги, незаметные движения, когда каждый из нас отступает от края маленькими шажками, до такой степени, пока мы оба не задрожим и не ослабеем, видя в глазах нашего разума прыжок, который мы почти совершили.

— О, Флинн. — Я едва узнаю собственный голос — мягкий, сокрушенный, полный горя, которому я не могу дать имя. — Я не знаю, как быть кем-то, кроме того, кто я есть.

Он, сминая ткань, держит меня за рубашку. Он не хочет отпускать меня даже после того, как мы молча согласились повернуться спиной к пути, нами не взятому.

— И я не думаю, что ты тоже, — добавляю я.

— Я должен верить, что есть иной способ оставаться теми, кем мы являемся, — отвечает он устало, весь юмор пропал. Он грустный, такой грустный… и я знаю, что это не только из-за меня, и это знание разбивает мне сердце еще больше. Он поворачивает голову, и сияние Эйвона через это иллюминатор золотит его профиль, его идеальный рот.

Я втягиваю воздух, напоминая своим легким, как дышать.

— Мы даже не знаем друг друга, Флинн. Не по-настоящему. Не за пределами этого. — Я обвожу рукой шаттл, но он знает, что я имею в виду все это. — Может быть, мы бы даже не понравились друг другу, если бы не боролись за свою жизнь каждую секунду каждого дня.

— Может быть, когда-нибудь у нас будет шанс узнать друг друга. — Он отодвигается от меня, его рука скользит, как будто его тело не хочет расставаться с моим. Его пальцы пробегаются по моей грудной клетке в последнем прикосновении.

Когда-нибудь. В этот день его люди будут свободны, а мои больше не будут сражаться. В этот день он состарится — так, каким он никогда не будет, потому что он умрет молодым, так же, как и я умру молодой, и мы оба уйдем до того, как закончится эта бесконечная война, и мы увидим облака, лицезрея восход солнца на Эйвоне. Когда-нибудь всегда будет одно и то же.

Я слышу, как стучит мое сердце, стучит от тоски, когда тепло от его руки начинает угасать.

— Когда-нибудь, — повторяю я.

Это канун Нового Года, и девушка на посту. В Вероне год длиной почти такой же, как и на Земле, и праздник приходился на середину весны на протяжении всего детства девушки, и по ней это было правильно. Решимость раскрывается с листьями, тепло изгоняет холод сомнений. Здесь, на Патроне, Новый Год наступает наугад, праздник рассчитан по году Земли, но здешние сезоны вполовину длиннее.