Страница 50 из 147
Друзья Чарльза тоже заметили это, ведь они все находились рядом в тот момент. Его подбадривали, говорили, что теперь он уж точно должен начать сочинять, раз сам Леннон благословил его. Чарльз написал несколько песен, ребятам нравилось, их они играли вместе с песнями битлов. Надо сказать, что после битловского прорыва сразу приобрели популярность ещё несколько групп, играющих новую музыку биг-бит: Hollies, Swingin’ Blue Jeans, Kinks, Rolling Stones, Jerry & Pacemakers, Animals. Многие их песни тоже нравились ребятам. И номера роллингов, Кинкс и Холлиз были включены в их репертуар. Особенно Чарльза поразили Кинкс своим тяжёлым, грязным звучанием и вокалом Рэя Дэвиса.
Так группа, где участвовал Чарльз, проиграв несколько лет, добилась даже того, что давала концерты в местных клубах и выступала на вечеринках. Но никто не спешил подписывать с ними контракт. Команда начала постепенно разваливаться, ребята взрослели, у каждого появлялся свой собственный интерес, да и битломания в 66-м году пошла на спад. Так Чарльз остался один – пятнадцатилетний паренёк, хорошо играющий на гитаре, но ещё не состоявшийся в жизни. Он бросает учёбу и идёт работать судовым механиком, в паре с отцом. В течение 66-68 годов он ведёт жизнь типичного работяги, приходя домой поздно и измотанным, часто выпивая эля в портовом баре, а иногда и чего покрепче – расслабиться после тяжёлого рабочего дня. Но у Чарльза теперь появляются свои собственные деньги, и он много тратит на различные пластинки, так как интерес и любовь к музыке никуда не делись. И вот именно в эти годы происходит формирование личности Чарльза. С 66-го года Битлз заиграли серьезную, наполненную смыслом музыку, Джордж Харрисон привнёс индийскую мудрость, Джон Леннон углубился в эксперименты с лизергиновой кислотой. Все эти новые веяния и учения нашли полное отражение в творчестве великой группы, ставшей в то время чисто студийной командой. Битломания закончилась, прошла эпоха вопящих девочек, стопками собирающих фотографии битлов и различную атрибутику, с ними связанную. Отсеялись те, для кого битлы были всего лишь временным умопомешательством, краткой, бурной любовью, способом выплеснуть избыточную подростковую энергию. Ушли в прошлое пестрящие битлами заголовки журналов и газет, бесчисленные футболки, значки, пакеты с изображением ливерпульской четвёрки. Визжавшие девчонки и мальчишки повзрослели, да и битлы больше не играли песен на публику, они углубились в студийные эксперименты, поиск новых звучаний, в которых найдут отражение вселенские истины. С битлами остались те, в ком семя этого знания не засохло, скукожившись, но проросло, и молодые побеги требовали всё больше света. Таким образом, на Чарльза в то время огромное влияние оказали альбомы второй половины 60-х годов. Эти были такие команды как Beatles, Kinks, Pink Floyd, Tomorrow, Doors, Bob Dylan, Simon & Garfunkel. Музыка отошла от простеньких биг-битовых и рок-н-ролльных структур, повзрослела вместе со своими слушателями и исполнителями. Был расцвет эпохи цветов, жизнь в Англии забурлила, проснувшись после двух десятилетий послевоенного затишья. Из небогатых рабочих семей появлялись художники, музыканты, поэты, писатели. Им всем было что сказать и показать, и Чарльз впитывал всё это, проникаясь идеями любви, равенства и братства. Революционные мысли витали в воздухе, и Чарльз был лёгок на подъём. Он, как и многие из его класса, начал испытывать неприязнь к истеблишменту, классу «серых воротничков». Он осознал, что именно они, эта масса, да те, кто стоят у руля, хотят, чтобы мир оставался таким, каким он удобен им – серым и бесцветным, мир, где бал правят деньги. Чарльз пытался выразить свои новые мысли в творчестве, но его бывшие товарищи разбрелись, играть стало не с кем. И Чарльз обратил свой взор в сторону литературы – его привлекали Алан Гинзберг, Уильям Берроуз, Боб Дилан, Джон Леннон, Джойс, Улисс, Толкин. Он пробовал себя в стихах, вдохновляясь психоделическими образами музыки Pink Floyd, «Алисой в стране чудес», сказками К. Грэма. Время шло, шестидесятые постепенно подходили к концу, отец Чарльза состарился, вышел на пенсию и на накопленные средства купил небольшой домик в провинции, чтобы убежать от шумного, грязного города. В 69-м они с отцом переехали в Рибчестер, такой небольшой кантри-сайд городок, и зажили тихой жизнью деревенских провинциалов. Чарльз устроился на работу в местном порту на реке Риббл. Через несколько лет Френсис умер, и Чарльз оказался поглощённым собственным одиночеством. Он продолжал писать стихи, но уже не так активно, ему пошёл третий десяток. Он потихоньку начинал чувствовать опустошение, мечты и идеи об изменении мира ударились о грубую реальность. Эпоха цветов прошла, оставив лишь яркие воспоминания. Многие бывшие художники и поэты теперь подались в бизнесмены, повзрослев и «поумнев», превратившись в тех, с кем сами же боролись всего несколько лет назад. Ближе к середине семидесятых Чарльз начал понемногу выпивать, подрастеряв былые ценности и убеждения за неимением места их приложения. Мир каким-то образом превратился в одноцветный, наполнившись серыми красками. Ни музыка, ни книги уже не вызывали в нём тех возвышенных чувств, что давали жизнь всему сущему. Всё чаще Чарльз стал задумываться длинными зимними вечерами после работы, сидя за бутылочкой чего-нибудь крепкого в полном одиночестве – а в чём же тогда смысл его существования? Он только ходит на работу, ест и спит. И нет у него ни родственников, ни детей, никого, кому можно было посвятить жизнь или хотя бы её часть. Пустота окружила его. Ценности, которыми он жил ранее, отступили, но это место осталось незаполненным. Как ни старался вызвать он в себе былые чувства, осознавая их важность, непреходящую ценность всего того, чем жил он ранее, но ничего не происходило. Для Чарльза наступили чёрные времена – он в полной мере осознал горечь собственного бессилия, неспособности выразить свои чувства и мысли так, как сделали многие кумиры его молодости. «Мне не хватило веры, ни в себя, ни в то, что хотел я сотворить. Не под силу оказалось мне то, что так запросто делали другие. Ну, пусть и не совсем запросто, но неужели я прикладывал меньше усилий? Недостаточно отдавался этому? Нет. Наверно, я просто бездарен. Ведь если человек гениален – это проявляется сразу, ещё в юном возрасте. И никакое образование тут ни при чём. Зря люди думают, что своими институтами образования, государственности и философскими системами они смогут подменить в человеке божественное, несказанное, изначальное. Глупцы, надеющиеся взять верх над природой, над Создателем, закрывающие глаза на истину, обманывающие сами себя… Так что же? Что могу сделать лично я, сидящий здесь, заглушающий свою скорбь вот этой крепкой гадостью, всё понимающий, но не имеющий ни сил, ни средств, чтобы выразить всё это? Ни сил, ни средств… а может, и ни желания. Вот Леннон – смог. Дилан – смог. Они – гении, куда уж мне равняться с ними. Хотя, что же такое тогда гениальность? Божеская десница на человеке? Некая отметина, говорящая об избранности?» Тут Чарльзу вспомнились слова Леннона о том, что нет никакой гениальности. Есть вселенский поток, неисчерпаемый источник, к которому каждый в определённое время и в определённом месте может прикоснуться. «Имея для этого достаточно веры, веры в то, что ты делаешь», – подумал Чарльз. «А во что же я верил? В то, что смогу изменить мир. Верил, пытался что-то сочинять, писал стихи. А во что же я верю сейчас, сегодня?»