Код бикини

Я вынырнула из-под зонтика навстречу Леже. Надя подняла круглое опечаленное лицо с вертикальной складкой на переносице. Цепкой памяти художницы хватило нескольких секунд чтобы меня узнать.

- Кого я вижу! - воскликнула она, светлея лицом. - Какими судьбами, милая татушница?

Леже крепко обняла меня и нетерпеливым движением отмахнулась от наседавшей на нее директрисы. Та зябко передернула плечами и вернулась в здание.

- Как я рада видеть тебя, - Надя разжала объятия и пристально разглядывала меня. - Меня так расстроили сегодня. Вот погляди, что они сделали с моими работами, - Леже обвела рукой аллею. - А ведь это дети мои. Других-то у меня нет... Знаешь, что? - Надя оглянулась на подходящую к 'Чайке' Фурцеву. - Я сейчас должна идти. Но ты приходи ко мне завтра в гостиницу 'Москва'. Я предупрежу, тебя пропустят. Договорились?

Надя сжала на секунду мои запястья и заспешила по мокрой аллее, не глядя на набухшие влагой мозаики.

- Зачем она подарила свои работы этим козлам, старая дура? - Грета, сидя у окна электрички, сжимала кулаки от злости.

- Не такие уж они и козлы, - возразила я. - Они большие мастера пропаганды. Готовы использовать любого лояльного к ним известного иностранца, будь то художник, ученый или просто популярный говорун из телевизора - таких обычно называют 'международными экспертами'. Их система нуждается в непрерывной легитимизации, требует постоянного прикрытия, как любое вранье.

- Любое вранье рано или поздно выплывает наружу! - как всегда в минуты волнения на Грету накатывала пафосная волна.

- Выплывает, - согласилась я. - И в Венгрии выплывало в пятьдесят шестом, и в Чехословакии в шестьдесят восьмом. Но для таких случаев у них есть танки...

Грета замолчала и больше не проронила ни слова до самого дома. Я видела, что мокрые, исхлестанные серым снегом, униженные портреты, 'переданные художницей Леже в дар советскому народу' были для нее чем-то большим, чем привычное проявление хамского чиновного равнодушия. Никогда не знаешь, какое именно событие текущей жизни станет для тебя завершающим мазком или, если угодно, последним мозаичным камушком, превращающим разрозненные сгустки окружающей мерзости в цельный тошнотворный портрет Системы.

На следующее утро я приехала в гостиницу 'Москва'. Пожилая надменная дежурная косанула поверх очков в мой паспорт и протянула белый прямоугольник разового пропуска.

Я поднялась на седьмой этаж. Надя встретила меня в зеленом шелковом халате. Ее гладко зачесанные волосы, как всегда, разделял идеально ровный пробор. Семь десятков лет не согнули ее, не разнесли вширь, не уничтожили талию. Передо мной стояла женщина из глухой белорусской деревни, прожившая жизнь во Франции. Париж не изменил ее природных черт, но на простом крестьянском лице жили нездешние, видевшую иную жизнь глаза - глаза художницы.

- Ты так и не приехала в Лейпциг в пятьдесят шестом, - Надя жестом усадила меня в кресло. - Что-то случилось?

- Я тогда попала в Венгрию. Меня послали в Будапешт.

- Понимаю. А как сложилась твоя карьера?

- Отлично сложилась. Кем была, тем и осталась - делаю тату всем желающим. Есть возможность брать только интересные заказы - это уже счастье.

- Замужем? Есть дети?

- Незамужем. Есть дочь... Дочь покойной подруги, но это не имеет значения. Она - моя.

- Эта она была с тобой вчера в Дубне?

- Да.

- И, кажется, была не слишком довольна увиденным...

- А разве вам самой понравилось?

- Нет, - покачала головой Леже. - И я даже имела глупость сказать об этом Екатерине Алексеевне.

- Почему глупость?

- Потому что эти панно - мой подарок твоей стране. А подаренное обсуждать нельзя, нехорошо.

- Но они даже не нашли помещения для выставки.

- Пусть так... Но лучше расстаться с иллюзиями в семьдесят лет, чем взять их с собой в могилу.

Надя поднялась с кресла и, шурша халатом, прошлась по номеру.

- У твоей дочери красивая фигура. Что она делает?

- Она уже наделала, - я коротко рассказала о конкурсе в Берлине.

- Вот как, - подняла брови Надя. - Откуда же у нее этот протест? Кем была ее мать?

- Простая крестьянка.

- Вот как, - повторила Надя. - Что ж, это мне знакомо. Однако я начинаю что-то понимать только в конце жизни, а она в начале. Хоть кому-то бог дает не только талант, но и здравый смысл... У нее теперь трудности с работой?

- Пока держится, но на зарубежные гастроли ее не пускают. Того и гляди, из театра, уволят...

- Ну что же, - вздохнула Леже. - Попробую поговорить с Фурцевой. Правда, после вчерашнего это будет не очень кстати, но она человек не мелочный. Сильная, умная женщина...

Надя полистала записную книжку и набрала номер.

- Здравствуйте, это Надя Леже. Я хотела бы поговорить с Екатериной Алексеевной... Что? Когда?!

Надя, прижимая к груди телефонную трубку, опустилась в кресло. Рукав халата задрался и из-под него выглянула зеленая змейка на запястье.

- Что случилось? - я вскочила с кресла.

- Сегодня ночью умерла Фурцева. Предположительно от сердечного приступа.

Надя положила трубку на аппарат, поглубже запахнула халат и опустилась на кушетку.

- Я, наверно, пойду. Вам сейчас не до меня. Простите.

- Погоди, - Леже повелительно подняла крепкую кисть. - Скажи, что я могла бы сделать для вас.

- Даже не знаю как сказать... - мои руки от волнения сами собой умоляюще прижались к груди.

- Хочешь, чтобы я помогла деньгами?

- Да. То есть нет. То есть... В общем, я скажу все как есть. У нас есть доллары - довольно крупная, по нашим понятиям, сумма. Не спрашивайте, откуда они взялись. Их нужно обменять на рубли. Может, вы как иностранка... Как француженка...

- Валюту обменять я, конечно, могу. Но ваше государство безбожно грабит иностранцев. За доллар оно дает шестьдесят восемь копеек, то есть раз в десять меньше его реальной стоимости.

- Пусть. Лучше потерять деньги, чем сесть в тюрьму по валютной статье.

- Тогда нужно все делать быстро. После этой ужасной выставки и смерти Фурцевой я здесь долго не останусь. Привози свои доллары, завтра я постараюсь обменять их на рубли.

Я набрала номер.

- Алло, Греточка? Привет, детка, я звоню из прачечной. Кажется, я забрала из дома не все белье. Ты можешь принести? То, которое на самом дне корзины в полиэтиленовом пакете. Ты меня поняла? Ну, умница. Да, захвати все, что есть. Спускайся по Горького, я встречу тебя у 'Интуриста'.

Грета положила трубку, отворила дверцу чулана и выволокла бельевую корзину. На ее дне под невесомыми кружевными комками, под старой вытертой клеенкой лежал плотно перехваченный резинкой полиэтиленовый пакет. Девушка положила его в сумку, прикрыла розовым с атласными бантиками бюстгальтером и с бьющимся сердцем вышла из квартиры. На площадке перед открытой дверцей щитка возился электрик. Грета прижала сумку к груди, сбежала по ступенькам во двор, едва не столкнувшись с дворником, и заспешила к 'Интуристу'.

Глава XIV. Лубянские будни.

Дворник закончил мести дорожку, поставил метлу к стене и вошел в подъезд. Поднявшись на четвертый этаж, он переглянулся с электриком и стянул рукавицы. В его ладони блеснули тонкие, хищно изогнутые отмычки.

- Начинай прямо с прихожей, - негромко бросил он электрику, отпирая дверь в квартиру Греты. - Я отработаю спальню...

Обыску в квартире на Тверской предшествовал ряд событий, о которых Сима не знала. Если бы она хотя бы на минуту могла представить, кого заинтересовало ее прошлое, то история, которую она рассказывала Миле и Алику, несомненно имела бы другое продолжение.

Промозглым осенним вечером к боковому подъезду большого дома на Лубянке подъехала неприметная серая 'Волга'. Шофер опустил стекло и что-то сказал дежурному на КПП. Ворота разошлись, машина пересекла двор и остановилась у массивной двери без ручки. Из 'Волги' на мокрый асфальт выпрыгнул затянутый в портупею военный, следом за ним неуклюже выбрался Фима Коган. Глухая дверь приотворилась изнутри, впустила прибывших, и тут же захлопнулась.