Страница 4 из 10
- У Баязида триста тысяч всадников, у Менгли-Гирея - тысяч пятьдесят… неплохо подготовились, хороший ключ подобрали к южным воротам Молдовы… - выстукивая сапогами по мостовой, Влад подошел к башне, одной из тридцати четырех красноголовых, флагштоками увенчанных башен Белой крепости. Справа от нее, надкусанной в камне дырою, чернел пролом от бесчисленных пушечных ядер, сброшенных на город в эти дни. - Удобное место для штурма. Усиленную бы охрану сюда…
Подсвеченное пробуждающимся солнцем, небо бледнело, хрупкие светильники звезд гасли один за одним. Рыжеющей полоской на горизонте плеснулся рассвет, и в этот момент слаженно, как по команде, грохнули пушки, и крики, смешивающиеся с барабанною дробью, разбили утреннюю тишину.
- Ал-ла, ал-ла! - кидая на стены плетеные лестницы, они рекою лились в образовавшийся проем - кричащие во всю глотку, размахивающие кривыми саблями янычары. - Аллах велик, славься имя его, и пророка Мухаммеда!
Белое с золотыми письменами, красно-зеленое, красно-золотое - огненно-обжигающими волнами взметнулись над стенами крепости султанские знамена, и вслед им - вплыло красно-рыжее солнце, лучами, будто пропитанными кровью, растекаясь по мостовой, пламенем разгораясь вдоль белокаменных башен.
Это больше напоминало беспощадную бойню, чем бой - измотанные осадой немногочисленные защитники Белой крепости - против трехсоттысячного мусульманского войска, и закончилось так же быстро, как и началось - словно летний ливень, не оставляющей сухим на теле ни единую нитку. Во внутреннем дворе цитадели, сердце Четатя-Алба, отдельные группки горожан еще оказывали сопротивление, но крепость была уже взята, и гибель или пленение последних сопротивлявшихся была, фактически, только вопросом времени.
- Пусти, татарва! Я - посол московского князя Иоанна Васильевича! У него с вашим ханом мир! Князь гневаться будет! - визгливо-возмущенный, протестующий голос принадлежал маленькому, худосочному московиту в заломленной на бок шапке и красном, золоченом кафтане, вымазанном в крови и пыли. Со скрученными за спиною руками, его гнал по улице свирепого вида узкоглазый степняк. Московит отчаянно вырывался, пища по-мышиному, падал навзничь, не желая идти, полз, подметая полами кафтана каменную мостовую - и был снова поднимаем своим пленителем, что, присовокупляя бедняге очередную затрещину, понуждал его двигаться вперед и резвее. - Ох, разбойники, ох, звери-душегубы! Чтоб черти тебя на том свете так же приветили, да еще с довеском!
Ладонью смахивая кровь из рассеченной брови, Влад, пошатываясь, прислонился к стене. Тот самый посол, о коем вел ему речь генуэзец Никколо? Весьма любопытственно…
- Куда московита тащишь? - по-турецки рявкнул он, заступая дорогу степняку, дополнив свои слова - взмахом окровавленной сабли. - Повежливее бы, с послом государевым!
К его немалому удивлению, степняк не бросился на него, а, подобострастно вытянувшись, зачастил на ломаном турецком, половины слов из которого Влад не мог разобрать, что это его добыча, за которую он, Илдус-оглы, получит хороший выкуп, и что он не хочет ссориться из-за московита со своим же соратником-янычаром, и предлагает разойтись мирно, ведь пленных много - бери-не хочу. Внезапно осознав, что его привычка одеваться на турецкий манер в очередной раз сослужила ему хорошую службу, Влад повеселел. Впрочем, выбираться из каменной западни Четатя-Алба без достойной добычи он все-таки не собирался.
Отведя саблю и дождавшись, пока подуспокоившийся степняк в очередной раз отвлечется на горестные стенания московита, он замахнулся и с силой опустил лезвие на бритый затылок зазевавшегося Илдус-оглы. Череп треснул, будто гнилая тыква под ударами палки, Илдус-оглы покачнулся, разворачивая к Владу донельзя удивленное лицо - и рухнул в пыль, прямо к ногам забывшего кричать от ужаса московитского посла.
- Тш-ш, тихо, не шуми, - Влад приложил палец к губам, берясь за конец вервия, обмотанного вкруг запястий бывшего пленника. - Я - свой, не осман. Будешь слушать меня - выберемся вместе. Как зовут-то тебя?
- Федор Курицын, посольский дьяк, - просипел московит, недоверчиво вглядываясь в явно османскую одежду и столь же характерное лицо своего неожиданного спасителя. - А как докажешь, что ты…
- Вот те крест! - Влад осенил себя крестным знаменьем, рассеивая последние сомнения многострадального дьяка, и дальше они уже продвигались вдвоем - сквозь дымное марево разгорающихся пожаров, сквозь конский топот и крики янычар, сквозь солоновато-свежим, лиманным ветром пронизанное утро Четатя-Алба, ее последнее утро - раб и пленивший его янычар, свирепо огрызающийся по-турецки на каждого, пытающегося покуситься на его наизаконнейшую добычу. В лагере, разбившемся за стенами Белой крепости, Влад отловил солового жеребца, оставшегося без догляду, и в пару ему - рыжей масти одышливую клячу, мирно щиплющую выгоревшие на солнце травинки у чьей-то арбы. Саблею рассек путы, огляделся - не видел ли кто.
- Ну что, поехали, Федор, дорога предстоит неблизкая, - впереди лежала степь, солнцем залитое разнотравье, полное птичьего перебора и шума кузнечиков, чуждое людских распрей и тревог. Влад потянулся, легко, как в юности, взлетая в седло, подождал мученически кряхтящего дьяка, сходу не попадавшего ногой в стремя. - Считай, беды твои позади, так что…
- Постой, добрый человек, - сухонькое, с мелкими, невзрачными чертами, лицо Курицына вновь сморщилось в гримасе подозрения. - Я-то тебе представился, а ты сам? Как звать-то тебя?
- Влад, сын Влада, валашский господарь. Может, слыхал о таком? - хохотнул Влад, натягивая поводья, и оторопело-испуганное, долгое молчание дьяка было ему в ответ.
***
Тронный зал утопал в запахах жаркого и фруктов, в звоне бубнов и рыдающем гусельном переборе, в дымном чаде догоравших свечей - взрывался криками пирующих, шумом кубков, с маху опускаемых на дубовые столы, мерном, как морской прибой о прибрежные камни, рокоте голосов, по правую руку от Влада, и по левую руку от него.
- Нет, ты скажи, г-государь - и двад-дцать тысяч на кольях после пасхального пира - это неправда? Я знаю из достовер-рных источников… - раскрасневшись от вина, Курицын горячился, стучал по столу сухоньким кулачком так, что подпрыгивали тарелки. Тырговиште встретила бывшего пленника, измотанного ранами и дорогой, как встречала бы и Москва, будь у посольского дьяка возможность добраться туда столь же скоро, как до столичного валашского града. С неделю он отсыпался и ел, менял на подраненной ноге душистые травяные повязки, что щедро налагали ему врачебных дел мастера, а на Успение - сел с Владом за пиршественный стол, наконец-то получив возможность спросить все то, что так мучало его эти дни. - А унич-чтоженный под корень Брашов? А Фэгэраш? “Пошел на Фуграх супостат, в походе жег за г-градом град!” - с чувством процитировал он читанную им еще в землях короля Матьяша поэму придворного пиита Михаэля Бехайма, и замер, залпом осушив попавшийся под руку кубок, поняв, что, кажется, несколько переборщил в своем неуемном любопытстве. - Прошу прощения, г-государь…
- И тебе здоровья, Федор, - Влад отставил в сторону едва пригубленный кубок. Багрово-красное, вино плескалось у золоченых краев, томимая в дубовых бочках кровь виноградных ягод, чуть сладкая, с кислинкой. Кровь, пролитая им на валашской и трансильванской земле, кровь воинов и бояр, воров и злоумышляющих соглядаев, каждая капля которой стараниями памфлетистов Матьяша разрасталась размерами кубка… винить посольского дьяка, бочонками вливавшего в себя эту чудовищную ложь, он определенно не мог. Как не мог и молчать, в очередной раз слыша несправедливые обвинения. - Ты сам-то подумай, умный человек, как я мог жечь города там, где испокон веков стоял только один город? И Брашов - чтобы взять его на тот момент, мне нужно было бы иметь армию в несколько раз большую, чем я тогда имел! Что касается казни на Пасху… - он прикрыл глаза, погружаясь в темные кладовые памяти, перебирая страницы давно истлевших книг, серым пеплом кружащихся под полузакрытыми веками, - да, это было. Но лишь двенадцать человек, а никак не двадцать тысяч. Изменников, причастных к смерти моего брата и отца. И если бы была возможность, я бы воскресил их, чтобы вновь предать этой же казни, и так - несчетное число раз!.. Боишься меня, Федор?