Страница 5 из 6
Увлечённая делом, она не сразу услышала из родительской спальни лязг и грохот.
- Матушка, Вы не ушиблись? - спросила Эмма, едва вбежав в комнату.
Но нет - мать стояла посреди комнаты. У её ног лежала любимая книга отца и осколки вазы, которую он подарил ей в день свадьбы. Впервые в жизни Эмма видела лицо матери таким злым.
- Будь ты проклят! - шептала она.
- Матушка, - испуганно произнесла Эмма. - Что за бес в Вас вселился?
- Не твоё дело, - оборвала её мать. - Иди работай.
Тут только девушка заметила, что в руке мать сжимает какой-то сложенный вчетверо лист бумаги, очевидно, письмо.
Ослушаться мать Эмма не осмелилась. Уже из прихожей она услышала, как мать посылает праху отца всевозможные проклятия и разрывает на куски тонкую ткань, должно быть, его старую рубаху. Слушать это было невыносимо, и девушка поспешила вернуться к старым платьям, недоумевая, что случилось с её милой, доброй матерью? Откуда вдруг в её сердце такая ненависть? И к кому - к человеку, которого все эти годы так преданно любила. Ещё какую-то неделю назад, когда тётя Кэти намекнула сестре, что пора бы ей подумать о замужестве, та ответила: "Нет, кроме Джона мне никто не нужен. Он мой единственный супруг". Почему же теперь она его клянёт?
Чутьё подсказывало Эмме, что ответ, скорей всего, в том письме, которое мать держала в руках. Только что в нём могло быть такого? И кто его писал?
Тем временем из прихожей послышался звон колокольчика.
- Я открою, - подала голос мать. - Элис, какой сюрприз! Проходи.
Миссис Пинкертон, соседка. Если она зашла, меньше двух часов её визит не продлится.
Ещё с порога гостья залилась весёлой болтовнёй. Когда же мать Эммы пригласила её в гостиную, с радостью приняла приглашение.
Стараясь не шуметь, девушка вышла из комнаты и, никем не замеченная, проскользнула в родительскую спальню. Конечно, неприлично вмешиваться в отношения родителей, и Эмма это понимала. Но желание разобраться в странном поведении матери оказалось сильнее.
Письма ей долго искать не пришлось. Скомканный лист лежал на полу рядом с обрывками отцовской рубахи. Озираясь, Эмма быстро подняла находку и, сжав её в кулаке, поспешила убраться, пока кто-нибудь не вошёл. Лишь у себя в комнате она развернула письмо.
"Дорогой Роберт"... Почерк отца. Похоже, то самое письмо мистеру Стокеру, из-за которого Эмме здорово попало. А ведь она действительно его не брала и даже в глаза не видела. Отец тогда его так и не нашёл - написал другое.
В начале Эмма не прочитала ничего особенного - так, бытовые дела. Но постепенно он всё больше углублялся в рассуждения, что все женщины... Нет, это невозможно было читать! Чувствовалось, что рука автора так и дрожала от ненависти.
"В Грету я влюбился, как мальчишка, - писал он. - Смешно вспомнить, как я хотел броситься с моста, когда она вышла за лорда Дадли. А ещё смешнее - как я сам женился на Беатрис, чтоб Греете досадить. И вот приобрёл в жёны такую дуру. Любит меня, готова на любые жертвы, чтобы исполнить любой мой каприз. Наивная! Надеется, что столь глупое поведение непременно вызовет в моём сердце любовь и ней или хотя бы благодарность. Как бы не так! Тот, кто готов смиренно терпеть, когда об него вытирают ноги, другого отношения и не заслуживает".
Далее в пошлых выражениях отец описывал, как весело провёл время с некими Энн и Милли - судя по тону письма, девушками, чьё поведение даже для нынешнего времени считалось чересчур вольным.
"Интересно, если я расскажу об этом Беатрис? - заканчивал отец вопросом. - Она мне тоже простит? Поистине скотское терпение!... Но я всё равно её оставлю. Не сейчас - это было бы слишком скучно. Я сделаю это тогда, когда её постигнет болезнь или ещё какое несчастье. Как весело будет смотреть, как эта курица будет валяться в меня в ногах, умоляя, чтобы я не лишал её последнего утешения - своей персоны, чтобы пожалел Эмму. Тогда-то я ей и скажу, что Эмму я как раз не пожалею. Потому что я её ненавижу. С того самого дня, когда она появилась на свет. Меня раздражает, когда я вижу её счастливым ребёнком. Когда она улыбается, у меня внутри всё кипит от ярости. В тот момент мне хочется её ударить. Но ничего - она ещё не раз пожалеет, что родилась женщиной, и что Беатрис - её мать".
Эмме казалось, что она читает что-то не то. Может, она спит или сошла с ума? Или глаза перестали ей повиноваться и видят то, чего просто не может быть? Пожалуй, в этот момент девушка отдала бы всё - только бы это оказалось дурным видением или глупой шуткой.
"За что, отец? - спрашивала, глядя в безлунное небо, двадцатилетняя девушка, с глазами, полными слёз, по-детски беспомощно протягивая руки к неведомому защитнику. - В чём я так провинилась?.. Родилась женщиной. Но разве моя в этом вина? Если бы я выбирала, я бы согласилась родиться мужчиной, чтобы Вы, отец, были мной довольны. Но мать... я бы всё равно не променяла её ни на какую другую - она у меня единственная".
А что же отец? Его нет. И не было. Никогда. Двадцать лет самообмана, пустых иллюзий, которые в одно мгновение разбились, как стекло. Разбились, а их осколки застряли в сердце Эммы. И никак их оттуда не вытащить - так и будут они причинять боль при каждом вздохе.
Что же теперь делать? Не жить и не дышать? Вырвать своё живое сердце и вставить вместо него бесчувственный камень? Многие ведь так и живут. Так же сделал отец, когда Грета причинила ему боль, так же посоветовала бы Ирэн, если бы до сих пор писала Эмме. "Перестраивайся". То есть, озлобься на весь свет, убей всё лучшее в себе.
"Нет, самоубийство - это глупо, - думала девушка. - Надо жить дальше. Жить, несмотря на боль. В конце концов, я сама этого хотела. Не пыталась бы узнать, что мать от меня скрывает, не страдала бы так. А теперь придётся платить".
С этими мыслями девушка попыталась встать. Но неожиданно почувствовала, что с ней происходит что-то странное. Как будто она с каждой минутой уменьшалась. Платье, в которое Эмма была одета, становилось лёгким, почти невесомым, прирастая к телу. Взглянув на свои руки, девушка с удивлением заметила, что они покрываются золотой пыльцой, теряя объём.