Ниоткуда с любовью

Сердце у нее вдруг быстро забилось. Перед глазами возник белый парк, и огромные хлопья сыплющегося снега. Отец вел ее за руку, его ладонь была очень теплой, и маленькой Маше было так легко идти, держась за его руку. О чем же они говорили тогда? О самых лучших подарках в жизни.

Маша помотала головой, прогоняя наваждение, подошла к шкатулке и, посмотрев в сторону комнаты, быстро открыла ее крышку. Оттуда показались две очаровательные фигурки — Девушка в платье с юбкой-колоколом, и юноша в старинной форме офицера. Они замерли на месте и сердце у Маши упало. Ей казалось, что должна зазвучать музыка, а фигурки должна затанцевать. Но ничего не произошло.

Но все же… Маша достала телефон и быстро сделала несколько кадров. И быстро закрыла крышку, как только услышала приближающиеся шаги.

— Здесь все, — сказал Олег, вынося ей пакет. Маша взяла его, даже не посмотрев на содержимое. Она не сомневалась, что Красовский не оставит у себя ничего, напоминающего о ней. Хватит с нее того, что они на работе будут видеться постоянно.

— Спасибо, — сказала она. — Я пойду.

— Хорошо.

Они больше не произнесли друг другу ни слова, ведь все было сказано еще в пятницу. Когда Маша выходила из квартиры, сердце ее все еще колотилось, как бешеное. Она не могла успокоиться. Она ощутила то самое редкое, но такое знакомое и неотступное чувство паники, заставляющее гнаться вперед. Его не было уже несколько месяцев, и Маша уже забыла, что значит ощутить его. Она знала, что буря накроет ее вместе с огромной волной уже скоро и смоет ее, и сведет с ума, и заставит подчиниться.

Она заранее боялась этой волны.

IX

«Помнишь, не так давно, когда я лежала дома с больной ногой, и мне было так плохо, как никогда в жизни, я попросила тебя сыграть мне что-то на фортепьяно, запыленном, стоящем в углу. Но ты как всегда куда-то опаздывала и не стала этого делать. К тому же, добавила ты, я давно уже все забыла. Но это была неправда. Ты все помнила прекрасно. Я отлично знала, что если бы не твои глупые детские принципы, или вернее, глупое упрямство, ты бы не заключила пари с самой собой, что не будешь больше играть.

Я знаю, тебе было страшно. Ты смотрела на маму и думала о том, что никогда не станешь играть так, как она. Однако ты — не наша мама, ты не должна повторять ее творческую судьбу, ты можешь… даже не так, ты просто обязана выбрать свой путь, и ничто, особенно страхи, не должно тебе в этом мешать.

Ведь если разобраться, ничего, кроме головной боли и паники они не приносят. Да, мы все чего-то боимся, но бывает, что наши страхи тормозят нас самих, меняют наши жизни к худшему. Поэтому давай, Полька, выбирайся из своей норы, не бойся начинать новое дело, не бойся рисковать, даже понимая, что возможно не станешь лучше. В любом случае, ты попробуешь, а это уже главное.

Нина».

Пожалуй, все изменил тот самый день, когда в город приехал столичный режиссер, известный своими необычными театральными постановками, которые последние лет шесть были призерами различных фестивалей. Его имя было — Альберт Александрович Штроц, и однокурсник Полины Петька Долгушин и ее коллега по совместительству позвонил ей в половине восьмого утра, чтобы порадовать и настроить на приятные выходные.

- Штроц! Ты представляешь, Полька?! Это же живая театральная легенда, и ты будешь брать у него интервью! Не понимаю только, какого черта он поперся в нашу провинцию, пусть и морскую?!

— Он здесь родился, — потирая лицо с неоткрывающимися глазами, буркнула Полька — накануне она уснула лишь в пять часов, ворочаясь с боку на боку и проклиная бессонницу. — Он здесь родился, но его родители переехали в Санкт-Петербург, когда ему было три года. А потом, уже в зрелом возрасте он вернулся… когда его выперли из обеих столиц за… — Полина не договорила — зевнула.

— Откуда ты это знаешь? — ошарашено вопросил Петя на другом конце импровизированного провода. — Я сроду о таком не слыхивал, в интернете и есть о нем, что два слова!

Полина благоразумно промолчала, стаскивая себя с постели, чтобы задернуть шторы — уж больно свет бил в глаза. О том, что если она сейчас направится в ванную, а не обратно в кровать, то успеет на пары, она не подумала — ну как-то не пришлось. Вместо этого она рухнула на постель и закрыла глаза, продолжая слушать Петькины восторги и программу фестиваля, на последних днях которого Штроц и собирался присутствовать со своей труппой.

- Слушай, Петь, давай я после обеда зайду в редакцию — подробно все обсудим. Ну там… спектакли, вопросы, аккредитацию…

Слово «аккредитация» спросонья выговорилось с трудом.

- Окей! Как скажешь, Спящая красавица! Ты главное — фестиваль не проспи!

Изобразив ироничный смех, Полина бросила телефон под подушку и приготовилась к блаженному сну еще хотя бы на пару часов. Но не прошло и минуты, как она подскочила на кровати, глаза широко распахнулись сами без малейших усилий.

- Штроц в городе, — повторила она шепотом. — И я буду брать у него интервью. — И совсем тихо: — В Драме.

Казалось бы, не было в этом обстоятельстве ничего не обычного, но Полина застонала и откинулась обратно на подушку. Пожалуй, проклинать стоит не Драм, а себя и детские безвозвратно ушедшие годы, но вся прелесть была как раз в том, что все они — и счастливые, и несчастные — были только ее, и именно сейчас ей предстояло за них расплачиваться. Причем — за все.

Сразу вспомнилось — свет ярко бил в глаза, сцена была слишком близко, совсем близко… Манила, притягивала, все они — от мала до велика мечтали выйти на нее хоть раз, почувствовать, ощутить это волнующее, леденящее кровь удовольствие, раскатывающееся по жилам, адреналин — приятные, чертовски приятные ощущения, которые постоянно подогревались полусказками-полулегендами, которые затем превращались в правду… В этих легендах они становились всемогущими.

…Полина уже поднялась, сделала себе кофе, который пила крайне редко и по большим «праздникам», а полузабытые видения все также проносились перед глазами.

«Только тот, кому есть, что сказать, имеет право выйти на сцену! С чего ты взял, что можешь сказать что-то важное? Откуда ты знаешь, что тебе есть что сказать всем этим людям? У них свои жизни, свои беды, проблемы, работа, дети, любовники и любовницы… Так неужели ты можешь им сообщить то, чего они не знают? А уж заставить их тебя слушать… Нет, я не верю»

Сомнения, постоянные сомнения — сейчас Полина улыбнулась, потому что вспомнила любимое слово того времени. «Только тот, кто умеет сомневаться в себе, в людях — во всем, обретет однажды подлинную уверенность в жизни и в своих словах. А к уверенным людям всегда прислушиваются…»

Да, определенно все изменил тот день, когда в город приехал известный столичный режиссер.

Высокий, поджарый, седые волосы, аккуратная седая борода, умные глаза прячутся за стеклами поблескивающих очков, руки сложены за спиной — типичная поза.

Весь спектакль, — а Штроц привез «Она в ожидании любви и смерти» по пьесе Радзинского — Полина сидела как на иголках, грызя ноготь на большом пальце левой руки (полузабытая вредная привычка). И хотя спектакль был потрясающим — так что даже временами она полностью погружалась в его атмосферу, забывая обо всем, — краешком сознания она все равно помнила о том, что после должно состояться интервью со Штроцем на глазах у его труппы. Не то, чтобы она боялась — просто у нее было странно неприятное предчувствие.

Гардеробщица, с которой она разговаривала во время антракта, поила ее чаем и все припоминала славные былые денечки Драмтеатра, который жил совсем другой жизнью, когда там работало больше режиссеров. Полина эти времена почти не помнила, но помнила ту атмосферу и вполне разделяла ностальгические настроения Анны Семеновны.

- Ну как вам спектакль, Поленька? — поинтересовался Игорь Борисович, возникая в свете расставленных вдоль сцены рамп, и не дожидаясь ответа, продолжая: — Прекрасно! И есть над чем подумать, правда?