Ниоткуда с любовью

Полине очень понравилось это письмо. Настолько, что стало интересно и захотелось взять следующее. Он увидел все сразу и насквозь — наверно потому, что был посторонним человеком. И плюс ко всему, он располагал к откровенности, его письма, создающие доверительную атмосферу, заставили бы любого платить той же монетой.

17 ноября

«Сейчас я вполне могу это написать — и не раз, но еще месяц назад это казалось невозможным, будто не со мной… А между тем, это была не фраза из фильма, это была правда. И осознавать ее было труднее, чем бесконечно находить интегралы.

Я. Больше. Не смогу. Танцевать. Я больше не смогу. Не в силах, неспособна, бессильна, немощна. Любая музыка, особенно классическая, звучит теперь не для меня, а против. Все — против. Никто не осознает этого. Те, кто утешают — лгут и мне, и себе. Они не понимают, а потому им и не может быть жаль. Так зачем же произносить все эти глупые слова: «Мне очень жаль», «все еще наладится»! Наладится что? Что именно? Что может наладиться? Я внезапно встану и затанцую, а вокруг будут хлопать и ставить высокие баллы? Или я примирюсь с тем, что цель моей жизни лопнула, как воздушный шарик? Наладится. Но не принесет счастья. Поэтому-то я и не смогу быть вегетарианкой. Потому что я до ужаса люблю жареное мясо. Еда, лишенная его — станет пресной. Как и моя жизнь теперь».

25 ноября

«Не так давно ты писал мне, что я заблуждаюсь. Настанет момент, когда я жестоко раскаюсь в своих мыслях и словах относительно близких и друзей. Но мне кажется, еще никогда я так ясно и полно не смотрела на этих людей, как теперь. Моя сестра. Ее зовут Полина. Она младше на два года, и всю мою жизнь родители нарекали мне заботиться о ней. Но Полина — она не я. Она другая. Очень своенравна. У нее прекрасная фантазия и прекрасное чувство юмора. И обостренное чувство свободы. От меня. Она никогда не принимала моей помощи. Моей заботы. И вряд ли когда-то ценила мои советы. Но всю свою жизнь, я не обращала на это внимания. Я думала — она другая. Я думала, что это просто способ защиты от мира, пусть даже не осознанный. Но сейчас, когда я день и ночь лежу на этом диване, набившем оскомину, и не занимаюсь ничем, кроме как наблюдаю — наблюдаю, наблюдаю, я вижу, что совсем не знаю ее. Какие чувства она ко мне испытывает? И испытывает ли? И стоит ли верить ее словам — ведь, как выяснилось, многое из того, что мы говорим, совсем не работает на практике. Я лежу здесь, копаюсь в свое голове, но не нахожу ответов, а прокладываю все больше тропинок, уводящих в никуда».

… Как это неприятно, оказывается, услышать о себе такое. И хотя в те дни ей в лицо бросали обвинения и похуже, а будучи младше, Полина сама могла сказануть что-то похлеще, да еще и уйти, хлопнув дверью, сейчас у нее перехватило дыхание, ей не верилось, что эти слова могла написать ее сестра.

Сколько Полина помнила сестру, она всегда любила танцевать. Родители много работали. Девочек не с кем было оставить — был еще мамин брат, дядя Олег, но того тоже практически не было дома, да и мама не очень-то ладила с ним, уж точно, не считая, что он может справиться с двумя буйными девчонками. И мама, скрипачка, всю жизнь обожавшая музыку, не находила ничего лучше, чем, уходя, поставить пластинку в проигрыватель. Когда заканчивались сказки — а заканчивались они довольно быстро, — Нина ловко переворачивала пластинку и на всю комнату, в детстве казавшуюся страшно большой, разносились концерты Моцарта, прелюдии Баха, ноктюрны Шопена. И какая бы музыка ни звучала, Нина тут же начинала танцевать. Танцуя, она была не просто вредной девчонкой, которая постоянно любила напоминать, что она старше, она была похожа на «Девочку на шаре» из книжки с картинками «Денискины рассказы» Виктора Драгунского. Еще не умея читать, Полина все смотрела на эту девочку, застывшую на этом нарисованном шаре как-то так, что сразу верилось, что шар движется.

Нина была похожа. Нина была копией. И это было едва ли не первое осмысленное воспоминание о сестре. Так они и развлекались лет до десяти.

Полина любила образы. Когда они с сестрой слушали музыку, ее сознание рождало эти образы; квартира превращалась в средневековый замок или в темницу, где была заточена принцесса, а снаружи гремел ключами злой колдун, и над всем этим возвышался укрывающий прохладный лес, полный таинственных чудес. Музыка летела над этим миром, пролетала над верхушками деревьев, а на земле кружилась в упоенном танце девочка на шаре.

Потом это стало своеобразной традицией — Полина играла на фортепьяно, а Нина танцевала. Эта была детская игра, в которую они, в кои-то веки согласны были играть вместе. Однако, чем старше они становились, тем реже делали это. Полина теперь упорно наигрывала в одиночестве. Да и то, когда никто не видит. А все потому, что некогда, лет в 13 она устроила дикий скандал и поклялась больше не садиться за инструмент, мучивший ее все детство.

Что касается Нины — та навсегда осталась гордостью и отрадой родителей. В десять лет ее сестра смогла пройти через огромный конкурс и была принята в Академию Русского Балета имени Вагановой. Нина уехала в Петербург, где должна была проучиться восемь лет. Она окончила с отличием, ее ждало прекрасное будущее, и при этом она могла заниматься любимым делом.

Но полтора года назад она попала в автокатастрофу со своим пьяным парнем и его друзьями, которые были ничуть не лучше.

Нога была сломана, да и при том в очень нехорошем месте. Серьезно заниматься балетом Нина больше не могла. Диагноз был поставлен и не подлежал обжалованию.

- Вы взрослая девушка, — серьезно посмотрел на Нину доктор, посверкивая стеклами очков, — и вы уже понимаете, что такое здоровье. К тому же, речь идет о серьезных нагрузках. И потому я говорю жестко. Вы больше не сможете танцевать. Не на сцене — это точно.

Вся жизнь, к которой с детства стремилась Нина и к которой с таким восторгом приблизилась, и даже вступила в нее одной ногой, — вся эта жизнь мгновенно оборвалась, и никто не мог объяснить ей, почему так вышло. За что с ней так поступили?

Никто не знал ответа, и Нину раздражало, что никто не может утешить ее и сказать, что завтра эта ужасная черная полоса пройдет, она проснется и поймет, что это был страшный кошмар, пытающийся показать, что счастье — мгновенно, всего лишь вспышка света и его надо ценить. Однако это был не сон и не предупреждение.

Нина замкнулась. Первую неделю она лежала, отвернувшись к стене или глядя в потолок, практически без движения. Ей нужно было понемногу ходить, учиться ходить на костылях, приучать себя к гипсу. Но не перетруждаться. Но у Нины не то, что не было желания перетруждаться — как это могло быть раньше, — у нее не было желания ходить вообще. Родители пробыли рядом всего пару месяцев. Первым уехал отец, за ним еще через месяц — мама. Вся Нинина ярость обрушивалась на Полину. Едва за родителями закрывалась дверь их квартиры (Нина категорически отказалась жить у родителей), Нина замыкалась и редко произносила больше одного предложения за вечер. Дни безмолвной апатии сменялись бурными истериками. Когда родители сказали, что им придется уехать, Нина швыряла подушки и кричала Полине сквозь слезы, что она тоже может проваливать — в конце концов, никто ее не держит!

Это было время, когда Полина стала другим человеком. Она не просто готовила ей еду, чего раньше в принципе никогда не делала, она буквально кормила ее с ложечки, упрашивая поесть, потому что Нина могла сидеть несколько дней без крошки во рту. Полина сносила ее упреки, часами просиживала рядом, выдумывая им различные занятия — вроде оптимистичного просмотра многочисленных фильмов и подбора интересных книг, рассказывала истории, которыми ее щедро потчевали на журфаке. Она делала все, чтобы расшевелить ее, вывести из депрессии, которая была абсолютно нормальным состоянием сестры, как утверждал врач.

- Она может думать, что ненавидит вас, но без вас ей плохо. И она не выдержит без вашей помощи. Наберитесь терпения. — Упрашивал он, когда Полина вместе с родителями забирала Нину из больницы после автокатастрофы. Полина тогда особо не обратила внимания на его слова — она не думала, что депрессия — такое уж сложное, непреодолимое явление. Но она ошибалась, и не раз потом призывала себя к этому самому терпению — считала про себя до десяти, уговаривала, переводила мысли на что-то другое.