Страница 29 из 38
доживи сам Ницше до наших дней, он к своему «единственному психологу», у которого еще можно чему-нибудь поучиться (Достоевскому), присоединил бы с обычным для него страстным увлечением и г. Горького.
Однако, заметим, Горький, вслед за Ницше, ненавидел христианский гуманизм страдания, составлявший основу мировоззрения Достоевского. Позиция «ненавистника страданий» была заявлена Горьким еще в 1913 г., в статье «О Карамазовщине» он писал:
Милосердие – прекрасно, да! Но – укажите мне примеры милосердия «кляч»! А милосердием, любовью «рысаков» к людям творилось и творится в нашем мире все, что радует нас, все, чем гордимся мы. Гуманизм в той форме как он усвоен нами от Евангелия и священного писания художников наших о русском народе, о жизни, этот гуманизм – плохая вещь <…>… На мой взгляд, с людей страдающих надобно срывать словесные лохмотья, часто под ними объявится здоровое тело лентяя и актера, игрока на сострадание и даже – хуже того… <…> я смотрю на сию путаницу не с точки зрения социальной неразберихи, а глазами инстинкта, биологической силы, которая внушает мне вражду ко всякому страданию.
<…>
Несомненно и неоспоримо, Достоевский – гений, но это злой гений наш. Он изумительно глубоко почувствовал, понял и с наслаждением изобразил две болезни, воспитанные в русском человеке его уродливой историей, тяжкой и обидной жизнью: садистическую жестокость во всем разочарованного нигилиста и – противоположность ее – мазохизм существа забитого, запуганного, способного наслаждаться своим страданиием, не без злорадства однако рисуясь им пред всеми и пред самим собой… Главный и наиболее тонко понятый Достоевским человек – Федор Карамазов, бесчисленно – и частично и в целом – повторенный во всех романах «жестокого таланта». Это – несомненно русская душа, бесформенная и пестрая, одновременно трусливая и дерзкая, а прежде всего – болезненно злая: душа Ивана Грозного, Салтычихи, помещика, который травил собаками мужика… Очень искаженная душа, и любоваться в ней – нечем.
<…>
Нам больше, чем кому-либо, необходимо духовное здоровье, бодрость, вера в творческие силы разума и воли.
Лев Троцкий в статье «Кое-что о философии “сверхчеловека”», опубликованной в 1909 г., вскоре после смерти Ницше, тоже находит немало общего между немецким философом и русским писателем-социалистом:
В нашей литературе уже несколько раз сравнивали Горького с Ницше. Сразу может показаться странным такое сопоставление, что общего между певцом самых униженных и оскорбленных, последних из последнейших, – и апостолом «сверхчеловека»? Есть между ними, конечно, громадная разница, но сходства между ними гораздо больше, чем это может показаться с первого взгляда. Во-первых, герои Горького, по замыслу и, отчасти, по изображению их автора, вовсе не униженные и оскорбленные, не последние из последнейших, – они тоже своего рода «сверхчеловеки». Многие из них – даже большинство – очутились в своем положении вовсе не потому, что они пали побежденными в ожесточенной общественной борьбе, которая раз навсегда вышибла их из колеи, нет, они сами не могли примириться с узостью современной общественной организации, с ее правом, моралью и прочим и «ушли» из общества. Во-вторых, эта группа «живя вне общества, хотя и на его территории и на счет его, она ищет оправдания своему существованию в сознании своего превосходства над членами организованного общества. Оказывается, что рамки этого общества слишком узки для ее членов, одаренных от природы исключительными, чуть-чуть не «сверхчеловеческими» особенностями. Тут мы имеем дело с таким же протестом против норм современного общества, какой выходил из-под пера Ницше. <…> Мимоходом заметим еще одну черту, общую названным писателям: это – уважение, которое оба они питают к «сильным людям». Горький прощает человеку всякий поступок отрицательного (даже для него, для Горького) характера, если он вызван рвущейся наружу силою. Он рисует эти поступки с такой любовью и так красиво, что даже читатель, стоящий на совершенно другой точке зрения, готов увлечься и залюбоваться «силою»… Таков старик Гордеев и некоторые другие герои Горького [ТРОЦКИЙ Л.(I)].
Говоря же о самом Ницше, Лев Троцкий выказывает явное уважение к идеям философа, отмечая при этом присущую им амбивалентность, и, как следствие, возможность их тенденциозного истолкования:
Не может, конечно, составлять большого труда – разыскать в многотомном собрании сочинений Ницшенесколько страниц, которые, будучи вырваны из контекста, могут послужить для иллюстрации какого угодно предвзятого положения, особенно при соответственном истолковании, <которое предполагает – М.У.> чисто словесное, текстуальное отношение к сочинениям недавно умершего немецкого парадоксалиста, афоризмы которого, часто противоречащие друг другу, допускают обыкновенно десятки толкований [ТРОЦКИЙ Л. (I)].
Напомним также, что не только Горький, но и его друзья-богостроители – Богданов, Базаров и Луначарский, помимо эмпириокритицизма исповедовали также своего рода «ницшеанский марксизм» [ЖУКОЦКИЙ][66]. Свои взгляды, как уже отмечалось, все они широко излагали в дореволюционной социал-демократической прессе, книгах, и массовых лекционных курсах, в том числе в «Каприйской школе». Ницшеанство у этих русских позитивистов выступало как бы в качестве инструмента: сильная личность, человек с Большой буквы естественным образом становился наиболее деятельным и продуктивным элементом преобразования костного мира. Хотя Ленин яростно нападал на идею «богостроительства», до Революции она оставалась популярной в среде российских социал-демократов, а марксизм и ницшеанство тогда выступали рука об руку.
Для советских писателей 20-х годов «ницшеанство» Горького являлось секретом полишинеля. То мощное влияние, которое оказал на него «базельский мудрец» (как, впрочем, и на Блока, и на Андрея Белого, и на Маяковского, и на Зощенко, и на многих других писателей), представлялось им вполне естественным.
Так, в 1928 году в вышедшей в СССР юбилейной книге статей и воспоминаний о Горьком открыто обсуждался вопрос о его «ницшеанстве» [БАСИНСКИЙ (I). С.28].
Однако сам Горький о своем ницшеанстве предпочитал не распространяться. Его высказывания о Ницше всегда носили обтекаемый характер: ни хвалы, ни хулы. Но когда из-за тенденциозной адаптации наследия философа нацистами он оказался персоной нон грата в антифашистском лагере, Горький стал в своей публицистике заявлять негативное отношение к Ницше.
В статьях «О мещанстве» (1929 г.), «О старом и новом человеке» (1932 г.), «О солдатских идеях» (1932 г.), «Беседы с молодыми»
ка, они, однако, считали, что ницшеанский идеал активной, творческой жизни неприложим к буржуазному строю может быть воплощен лишь социалистическом государстве, где всеобщее равенство станет залогом свободного созидания для всех людей. Позитивное истолкование у них получил также идеал сверхчеловека, воспринятого как образец героической личности, сильного лидера, беззаветно служащего народным массам. Важной чертой, объединившей марксизм и ницшеанство, стала концепция «воли к будущему», вера в то, что поколения ныне живущих людей получают оправдание своего существования лишь как залог появления грядущего племени совершенных людей, для чего им, взамен иудео-христианского Бога, который умер, необходимо самим создать себе бога, как новый нравственно-этический идеал. В соответствии с футуристическими устремлениями ницшеанства богостроители провозгласили своей задачей дать людям сознание собственной свободы, уверенности в том, что человек – хозяин своей судьбы, и вместе с тем подчинить частные интересы созиданию грядущего социального мироустройства.
(1934 г.), «Пролетарский гуманизм» (1934 г.) и других он, по сути, проклял Ницше как предтечу нацизма. Именно Горький стал главным проводником этого мифа в СССР, что, впрочем, объяснимо, ибо в эти годы значительная часть интеллектуальной Европы (Ромен Роллан, Томас Манн и другие), напуганная фашизмом, отвернулась от своего прежнего «кумира». Интересно, что именно в это время современники отмечали внешнее сходство Ницше и Горького. Ольга Форш в статье «Портреты Горького» писала: «Он сейчас очень похож на Ницше. И не только пугающими усами, а более прочно. Может, каким-то внутренним родством, наложившим на их облики общую печать». Загадка этого «двойничества», по-видимому, волновала и самого писателя. В повести «О тараканах» Горький заметил: «Юморист Марк Твен принял в гробу сходство с трагиком Фридрихом Ницше, а умерший Ницше напомнил мне Черногорова – скромного машиниста водокачки на станции Кривая Музга» [БАСИНСКИЙ (II). С. 31].
66
Разделяя с марксистских позиций призывы Ницше к переоценке ценностей буржуазной культуры и по-строению нового социального миропоряд-