Страница 28 из 38
Сочинения Ницше начали проникать в Россию, по-видимому, уже в конце 1880-х годов. <…> Российская цензура поначалу запрещала <их> распространение, делая исключение для текста «Так говорил Заратустра», который, видимо, принимала за чисто художественный. <…> Первым, поставив цель соединения христианства и язычества в перспективе Второго пришествия Христа, Мережковский заявил о Ницше как христианине нового типа. Иванов, заимствовав у Ницше неоязыческий мотив, наметил контуры дионисического мистического богословия. Роль Шестова, основоположника ницшеведения в России начала ХХ в., состоит в создании образа Ницше как религиозного учителя, открывшего новый путь к Богу.
<…>
…как замечал Бердяев, «тема Ницше представлялась русским темой религиозной по преимуществу»: Ницше, вопреки его настойчивому позиционированию себя в качестве атеиста, всерьез считали религиозным учителем, пророком нового христианства, святым, посвященным. Русский Ницше – коллективное создание мыслителей Серебряного века: Шестов набросал контуры этого лица, отдельные черты которого были вслед затем выписаны Мережковским, Андреем Белым, Бердяевым, Вяч. Ивановым. «Русский Ницше» – плод «русской герменевтики», – в данном случае, так сказать, герменевтики сравнительной – не просто интерпретации текстов Ницше, но и параллельного толкования этих последних и, к примеру, произведений русских классиков ХIХ в. Словно наведенные одно на другое зеркала, стоят в трактатах Шестова и Мережковского друг против друга Ницше и Толстой, Ницше и Достоевский, взаимно углубляясь и обогащаясь каждый свойствами своего vis-ầ-vis: в сочинениях позднего Ницше критикам слышатся голоса героев романов Достоевского, а эпический пафос автора «Войны и мира», возносящий над антитезой добра и зла, одним из них сопоставляется с ницшеанской философией жизни. Русский Ницше – это не портрет, а скорее, икона, и представленный ею лик не индивидуален, а тяготеет к универсальной человечности. Так, чтобы понять судьбы не только Достоевского, но и Кьеркегора, Паскаля, Лютера, Августина… и вплоть до библейских пророков, Шестову понадобилось вписать в их воззрения бытийственные интуиции Ницше [БОНЕЦКАЯ].
Как видно из вышеизложенного к числу русских ницшеанцев из числа литераторов относятся по преимуществу символисты и религиозные философы-персоналисты, в том числе Василий Розанов, который, оставаясь верующим христианином, перешел в начале ХХ в. на позиции резкой критики церкви и самого христианского учения. Следуя за Ницше,
он во всех своих трудах развивает философию жизни, полагая при этом, что – М.У.> именно бесконечность непосредственного бытия человека, которая никогда не может быть «схвачена» наукой, философией или какой‐то иной формой рациональности, постигается в религии [ЕВЛАМПИЕВ. Аннотация].
Розанов во многих отношениях, в том числе и литературном, где он оригинально представляет свойственную Ницше афористическую манеру авторского рассуждения, вполне ницшианец, но только с русскою душой. Поэтому, как и Горький, сказать об этом во весь голос он стесняется, справедливо полагая, что:
Ницше почтили, потому что он был немец и при том страдающий, больной. Но если бы русский и от себя заговорил в духе: «Падающего еще толкни», – его назвали бы мерзавцем и вовсе бы не стали читать («Уединенное»).
К тому же Розанов «хоть на Бога грозится, но все ж его боится», а вот Горький твердо стоит в своем ницшеанстве на сугубо богоборческих позициях рационализма позитивистского толка. В письме к Розанову (Капри, середина апреля 1912 г.) он заявляет:
Любимая книга моя – книга Иова, всегда читаю ее с величайшим волнением, а особенно 40-ю главу, где бог поучает человека, как ему быть богоравным и как спокойно встать рядом с богом. И всегда, читая эту главу, мысленно кричу своим, русским, – да перестаньте же вы быть рабами божьими!
<…>
Будет побеждено и рабство перед богом: Ваше, Достоевского, Толстого, Соловьева; ведь или мы победим это, или погибнем «яко обри» [КОНТЕКСТ. С. 306].
Отметим также, что по отношению к личности представителя право-консерватиного лагеря В. В. Розанова Горький – непримери-мый противник охранительского консерватизма, выказывал глубокое уважение.
Какой у Вас огромнейший талант, какая жадная, живая, цепкая мысль. Рано Вы родились или поздно, но Вы удивительно не своевременный человек. <…> Вовсе Вы не консерватор, а – революционерище и в лучшем смысле слова, в настоящем русском, как Васька Буслаев [КОНТЕКСТ. С. 306].
<…>
Многого я не понимаю в Вас и многое не люблю, даже – простите – противно мне иногда читать некоторые строки и статьи Ваши – не Ваши. А то, что мне понятно в душе Вашей, – удивительно хорошо, глубоко, нечеловечески умной, вызывает к Вам чувство столь напряженное, живое, ласковое, что даже сердце замирает от радости. Был бы я на Руси – пошел бы сейчас к Вам и десять часов говорили бы мы с Вами обо всем, что значительно в мире [КОНТЕКСТ. С. 307].
С остальными русскими мыслителями «серебряного века», находившимися под заметным влиянием ницшеанского мировоззрения, у Горького были, мягко говоря, весьма прохладными. В научном горьковедении наличествует точка зрения, что
уже в начале творческого пути, с появлением в 1892–1893 годах в русской периодике статей, посвященных творчеству Ницше, Горький активно начинает использовать «ницшеанские» формулы для обозначения процессов «внутреннего освобождения», «революции духа», происходившей среди его героев. К этому времени относится любопытное признание, сделанное Горьким в письме к А. Л. Волынскому: «Ницше… нравится мне. А это – потому, что, демократ по рождению и чувству, я очень хорошо вижу, как демократизм губит жизнь, и понимаю, что его победа будет победой не Христа, как думают, а – брюха». Желание «сдобрить» прессную «народническую» похлебку, главным ингредиентом которой продолжал оставаться «скромный труженик», «страдалец-интеллигент», чем-то «острым» – налицо. Как известно, подобной «острой» приправой тогда же явился горьковский «босяк», заступивший на место прежнего «учителя жизни». «Босяк» же Горького, как было единодушно отмечено критикой, оказался весьма начитанным в ницшевской афористике и походя сыпал «ницшеобраз-ными» речениями… [ЗОБНИН. С. 23].
Первым, кто узрел в Горьком ницшеанца, был Николай Минский (наст. Виленкин; 1955–1937) – поэт, философ-мистик и авторитетный литературный критик «серебряного века», предтеча, по определению В. Брюсова, русского символизма. В своем обозрении «Литература и искусство» (газета «Новости», 1898, № 138, 21 мая), посвященном анализу
двух выпусков «Очерков и рассказов» тридцатилетнего провинциального писателя М. Горького, Минский обнаружил, что собранные вместе слова и жесты героев Горького далеко выходят за рамки традиционной русской морали. Прежде, рассыпанные по различным газетам и журналам, провинциальным и столичным, эти «очерки и рассказы» не давали эффекта «вспышки». Но собранные в одном месте они позволяли обобщить мировоззрение если не автора, то его персонажей. А поскольку отделять автора от героев критика традиционно не желала, то и возникло мнение, что новоявленный писатель законченный ницшеанец.
Разбирая рассказ «На плотах», Минский писал: «Правым оказывается сильнейший, потому что он большего требует от жизни, а виноват слабый, потому что он постоять за себя не умеет. Нужно сознаться, что в нашей литературе, насквозь пропитанной учением о любви и добре, такая яркая проповедь права сильного является довольно новой и рискованной» [БАСИНСКИЙ (I). С.28].
В дальнейшем о ницшеанской доминанте у Горького писали многие видные русские критики конца ХIХ начала ХХ в., самой разной политической ориентации.
Народник Михаил Гельрот в очень подробной статье «Ницше и Горький (элементы ницшеанства в творчестве Горького» (1903 г.) [МГ: PRO ET CONTRA. С. 382–431], утверждал даже, что: