Вечный Робинзон

Верный своему чутью, он спонтанно избрал путь поста­новки контрольного фильтра, выдвигая вперед те невыгоды работы с ним, которые могли отпугнуть свободную волю сына неба. Так примерно поступает благоразумная шлю­ха, предупреждая наивного молодого человека о своём ис­тинном лице тем способом, что выказывает в его присутст­вии нарочитую не ожидаемую им вульгарность.

- Но у нас так заведено: будете делать, что Я скажу - с ударением на “Я”, категоричным тоном заявил Панфилов. Илья промолчал, хотя эта заявка Панфилова произвела на него ожидаемое последним действие.

Профессор, продолжая представление, обратился с милой руководящей улыбочкой к своим сотрудницам:

- Ну что, девочки, сегодня работаем без обеда?! - утверди­тельно-вдохновляюще, скорее, чем вопрошающе, сказал он.

Лица девчонок, вынужденных разыгрывать роли энтузиа­стов науки, заметно осунулись. Они промолчали, очевидно не собираясь так легко отдать свой обед. Он ободряюще по­трепал по плечу ближе всех стоящую.

- А о защите не думайте, - вновь обратился он к Илье, - об этом я позабочусь, всё будет в своё время. Так что пораз­мыслите и приходите, если согласны.

- Хорошо, - сказал Илья и откланялся.

- Всего доброго, всего доброго…

Думать тут было нечего. Илью стошнило от Панфилова и его кухни. Он не пошёл бы к этому научному аншефу ни за какие коврижки. Затея с аспирантурой окончательно прова­лилась.

Года за два до этого один из сокурсников спросил Илью о его планах и о том, мечтает ли он о научном поприще? Илья тогда сказал в ответ, что он недостаточно глуп для науки. Теперь он вспомнил этот свой ответ с удовлетворением и чувством истины, а не только эпатажа.

Глава 44

Мы продолжаем дело Сталина.

Мог ли Никита не верить? Своим родителям, учителям, родите­лям его приятелей, сверстников? Красивым взрослым дядям и тётям, приходившим в гости, на застолья? Не верить радио, газетам, книгам, мудрым “слоганам” и лозунгам, висевшим на видных местах? Не верить столь убедительным карикатурам Кукры­никсов, не отпускавшим с обложек “Крокодила” сухопарого Дядю Сэма с мешком пушек и бомб за спиной; толстого, ни­зенького Джона Буля в пробковом шлеме, под пальмой, со стеком в руке и неизменной уинстоновской сигарой в лоша­диных зубах; или усыпанного таврами-свастиками кабана Штрауса, подымавшего рыло к покосившемуся дорожному указателю с надписью “Дранг нах Остен”; перебинтованных вдоль и поперек калек на костылях: Чан Кай Ши и Ли Сын Мана; а также чёрного датского дога Хаммаршельда, лаю­щего с трибуны ООН на миролюбивые серпоносные и молоткастые предло­жения Страны Советов?

Как тут было не верить, если даже сторожевого пса, охра­нявшего только что построенный в городе местный теле­центр с громадной вышкой, не уступающей по высоте Эйфе­левой башне, тоже звали Даг Хаммаршельд?

А вся такая прекрасная, за ничтожными, безусловно, хотя и объемными исключениями, окружающая жизнь? В ней всё так быстро менялось к лучшему, возрастало… Можно ли было не замечать таких очевидных вех прогресса, как полуторка, сменившая трофейный велосипед БМВ в ка­честве персонального экипажа отца? И как потом полуторка сменилась “газоном”, - правда пока ещё с фанерной кабиной, но всё-таки в этой кабине появились уже какие-то приборы; тогда как в полуторке были только руль, рычаг передач и педали. Исчезли очереди за мылом, булыжная мостовая кое-где заменялась асфальтом, парки и туалеты стали бесплат­ными, обучение детей - совместным; разрешили провожающим выходить на перрон вокзала; и, наконец, явилась она - красавица “Волга” со сверкающим оленем на капоте. Когда Никита впервые уви­дел её на Горьковском спуске, он глазам своим не поверил: вот она, овеществленная мечта о неоновом рае!

Марки Авиапочты, походы в Антарктиду, Славные китобои, переход на тепловозную тягу, переходной мост на пляж, писк первого спутника, ловимый с помощью только что приобретён­ной радиолы ВЭФ, первая американская выставка в Мо­скве с шикарными “шевроле”, “кадиллаками” и “бьюиками”; автоматика и телемеханика, отечественная пластмасса, и ещё многое, многое другое, что сыпалось как из рога изо­билия во всё увеличивающемся количестве на публичное поле, с каждым новым годом, отдалявшим страну от войны и голода. Молодое поколение, радостно переживавшее этот естественный послевоенный рост, с особой досадой смотрело потом на брежневское оскудение семидесятых… Вместо обещанно­го партией коммунизма, к 1980 году они получили дефицит и неслыханную корруп­цию.

Но тогда, в конце пятидесятых, казалось, что мечты о бодрой стеклянной и бетон­ной автоматизированной жизни с самодвижущимися тротуарами (в качестве общественной альтернативы единоличному “форду”) близятся к осуществле­нию семимильными шагами. И эта сказочная “семимильность” нашла своё политическое выражение в хрущёвской семилетке, которая как будто продвигала обще­ство сразу на семь шагов вперёд, вместо прежних пяти, - на деле же просто прикрывала провал очередной пяти­летки.

Появившиеся на улицах торговые автоматы со сладкой газ-водой как будто намекали на то, какой будет эта весёлая жизнь: нажи­маешь на кнопку (это тебе не кайло!) и получаешь удоволь­ствие. Однако за очень тонкими розовыми стенками этой оптими­стической мечты прозябал иной мир: мир скепсиса и песси­мизма. Сквозь стенку до Никиты доносилась глумливая пес­ня:

Нам электричество пахать и сеять будет

Нас электричество причешет, приголубит

Заходишь в ресторан, там всё на электричестве

Нажал на кнопку: “чик!” - вино в любом количестве

Никите она казалась юмористической: ирония ускользала от его восприятия здесь. Да и на какой полке было школьнику разместить скепсис, когда социализм наступал на всех континентах, - даже в Африке! А ведь Никита знал Африку сначала по Доктору Айболиту, а затем и по репортажу Ганзелки и Зик­мунда: “Африка грёз и действительности”; из которого вид­но было, что там даже и лифчиков-то ещё не нашивали, ус­пешно заменяя их татуировкой. “Наколотая женская грудь, - фи!”, морщился Никита. Вместе с тем “Африка грёз и дейст­вительности” была одной из самых любимых и часто читае­мых книг. В ней совмещались сразу множество достоинств: роскошный альбомный формат, мелованная бумага, толщина, фотографии, выполненные в технике “сепия”, обнажённая чёрная плоть (разумеется, женская), автомобиль ТАТРА со спинным “плавником”, или “гребнем, как у бронтозавра, и приключения. Если бы Ники­те тогда сказали, что эта книга через несколько лет исчезнет из отцовского книжного шкафа и будет изъята по высочайшему указу (разумеется, тайному) изо всех библиотек, то он не поверил бы. (Но, увы, один из авторов, Ганзелка принял участие в Пражской Весне 68-го и нашёл затем убежище на Западе; последствия этого шага в виде забвения на 1/6-й части суши не заставили себя ждать). Над ми­ром висела угроза ядерной войны, и хотя и страшновато было, Никита мечтал заснуть в какую-то счастливую ночь “X” и проснуться уже при коммунизме, - чтобы за эту ночь Америку разбомбили….

Бульдозером сминаемая рушится

Капиталистическая развалина

Мы продолжаем дело Ленина

Мы продолжаем дело Сталина!

- сочинял Никита стихи, записывая их в школьной тет­радке.

Стихи эти лежали теперь далеко во времени и простран­стве, в выдвижном ящике письменного стола, всё ещё стоя­щего в “детской”. Они лежали там вместе с письмами кабар­динки Розы из Нальчика и письмами Марины с Большой Грузинской улицы, что на Пресне; и дневниками Никиты, которые тайком читал теперь брат Ваня. Сам Никита сидел теперь за столиком в тесном, покачивающемся на “бархатном” пути вагоне-ресторане. Напротив, спиной к движению сидел мо­лодой, как сказали бы теперь, “мужик” с красным широким лицом и волнистой шевелюрой, выдававшей присутствие ук­раинской (или, скорее, “хохлатской”) крови. Столик был ус­тавлен бутылками с Жигулёвским. Шёл оживленный вагон­ный спор.