Вечный Робинзон

Илья в науку не годился. Швайцер сразу определил это, и был, в общем-то, прав, если не учитывать одного нюанса: это общество пожирало своих детей, причисляя их ко врагам, когда вдруг узнавало в них детей Бога, Швайцер этого ню­анса не учитывал или, напротив, учитывал, но - со злорад­ным удовлетворением. Теперь он “подводил под Илью ми­ны”, с тем, чтобы, по меньшей мере, не допустить его к получению хорошего места по распределению. Смешно. То, что казалось Швайцеру “хорошим”, для Ильи вовсе не было таковым. Уравнение, значит, сходилось. Бог все­гда прав.

Но, несмотря на все его усилия “баллы” Илья всё-таки набрал. Уж слишком он был способный. Сложнейший курс механики сплошных сред мог освоить за несколько часов. (Потом, правда, забывал многое). “Баллы”, однако, не по­могли. Воспользовавшись своим положением секретаря ка­федры, Швайцер “зарубил” Илью на заседании кафедры по распределению выпускников, и законное место Ильи в По­литехническом Институте досталось его приятелю Стадни­кову, у которого сумма баллов была ниже. Но зато он не лез в бутылку и не обзывал учёного секретаря прилюдно “дураком”. Да и “задница” у него, хоть и хилая, но была.

Илья нисколько не огорчился, и не только не сопротив­лялся, но глумливо стал играть в поддавки, по собственной инициативе устроив себе самое плохое распределение: учите­лем физики в горный аул Чечни.

Илья не боялся, так как отец его был ещё в силе, и Илья вскоре получил официальное открепление из Минвуза РСФСР. Но и без того Илья был независим, так как он рабо­тал, и у него была задействованная трудовая книжка. Таким образом Илья спокойно перешагнул через яму, выкопанную для него Швайцером, и оказался на милой сердцу свободе, которая предполагала, однако, выбор и ответственность. То была уже не студенческая воля, но свобода гражданская, ко­торая рождала в душе заботу.

Проще всего, - и правильнее, - было, конечно, засунуть свежевыпеченный диплом подальше и позволить ему черст­веть, а самому продолжать работать, дворником. Но к тако­му радикальному шагу Илья оказался не готов. Как-то жал­ко стало ему диплома, хотя знал ведь он сердцем своим, что продавать свой ум ему непозволительно, так как посвящен ум его ревнивому богу, который хочет владеть им безраз­дельно, и не простит измены. Но сознание такого посвяще­ния не было у Ильи отчётливым, и не получил он в этом пункте необходимой поддержи от Рустама, - каковая под­держка разом решила бы дело. Работать по диплому…, но где и кем? Заниматься физикой или техникой, когда ум Ильи поглощён был задачей переосмысления мира и места челове­ка в нём… Для этого Илье нужен был досуг, много досуга. Его творческая сила уже нашла себя в социальной философии; наваждение естествознания отлетело, как покрывало, скрывавшее до сих пор статую истинного бога.

*

Вечный студент! Этой кличкой начал уже поддразнивать Илью отец. Алексей Иванович весьма уважал образован­ность, но рассматривал её всё же в прикладном аспекте. Главное - это занять положение в обществе; при каковом условии только и возможна была, по его мнению, деятельная и достойная жизнь. Илья же явно кренился к тому, чтобы ос­таваться в скорлупе учения. Сбывалось одно опасливое предвидение относительно Ильи. В своё время, когда отец, вытаскивавший Илью из очередной ямы, представил его парторгу университета в качестве протеже, этот понаторев­ший в жизни человек сразу же разглядел в Илье духа свое­вольного и неусидчивого и предупредил его дружески: смот­ри же, не растекайся мыслию по древу! Илья не внял благому совету и “растекся”.

Однако ум, растёкшийся по древу жизни, в самой этой жизни спросом не пользовался. Илья искал истину, искал её для людей, в предположении, что люди жаждут её; но всё де­ло было как раз в том, что люди прятались от истины и ис­кали лжи, которая позволила бы им не жертвовать Богу и как-то помириться с Сатаной, раздающим свои дары по сте­пени удалённости человека от Бога.

Теперь вот нужно было что-то придумывать. Поступить куда-нибудь ещё, чтобы воспользоваться бесплатными бла­гами социализма дважды, Илья не мог, документы его были уже “запачканы” высшим образованием; поэтому он решил попробовать ткнуться в какую-нибудь аспирантуру, в кото­рой бы можно было проволынить года три без расчёта на защиту диссертации. Поскольку Илья хотел именно волы­нить, а не работать, то, - как ни противно ему было, - пошёл вначале к философу Козодоеву. Но тот встретил Илью крайне холодно: видно было по нему, что к этим кормушкам подпускают далеко не всех… В НИСе у Ильи нашлась зна­комая по диссидентскому подполью. Её шефом оказался тот самый, теперь уже бывший парторг, который открыл для аутсайдера Ильи двери именитой Аlma Маter. Знакомая взя­лась хлопотать за Илью. Пользоваться прежней, потерявшей силу протекцией Илья ни в коем случае не собирался; был уверен, что она только помешает, и надеялся на то, что быв­ший протектор забыл его за эти годы.

Знакомая, однако, вернулась с аудиенции обескуражен­ной: “Оказывается, он тебя знает!” По её рассказу, когда про­звучала фамилия Ильи, шеф заметно испугался и поспешно стал отнекиваться. Самообладание столь сильно изменило ему, что он пробормотал даже нечто, вроде; “кто угодно, только не он…” “Я страшно удивилась. Никогда не видела его в такой панике. Что между вами?” Илья не ответил. Он всё понял и не удивился. Как “зам. по идеологической”, пар­торг, конечно, знаком был со списком студентов, проходив­ших по делу Скиниса. Илья тоже фигурировал в этих спи­сках. Да и отдельное особое внимание Илье тоже уделялось, и, возможно парторг знал кое-что ещё, - всё зависело от того, насколько тесно был он связан с политической полицией. Обидно Илье было то, что Скинис вёл у них семинары по философии, а Илья ни один не посетил, - так презирал он то­гда философию в её официальном обличьи. Теперь Скинис в ФРГ, его не достать. Легче ли ему? Бог знает…

Итак, вариант философской или иной гуманитарной ас­пирантуры, что называется, не выгорел (алхимический ка­кой-то оборот?), да Илья и не особо надеялся. Заниматься физикой смертельно не хотелось, - но что было делать? И он решил попытать счастья в металлургическом институте, ко­торый всегда презирал, - в лаборатории металловедения. Всё-таки его диплом имел вес, как диплом выпускника из­вестной научной школы…

И вот в один из противных летних дней, жарких и пыль­ных, действуя более по закону рациональности, чем по велению сердца (мягко сказано!), Илья выпал из громы­хающего безрессорного трамвая Усть-катавского вагоно­завода возле сталински-помпезного здания “металлургического” и направился к профессору Панфило­ву.

Явление божества всегда вызывает волнение в рядах во­инства Люциферова, поклоняющегося блеску неба, но не правде его. Бесы принимают посланца небес по блеску, как своего князя, как совершенного беса. Иллюзия эта, однако, быстро рассеивается при более тесном контакте.

Илья вошёл, и с ним вошёл свет. Все сразу приосанились, вспомнив о том, какие они идеальные и научные. Панфилов был соперником Грудко и соперником неудачливым, но ве­рившим в то, что несправедливость судьбы ещё будет ис­правлена. Когда он узнал, что Илья ученик Грудко, самолю­бие и ревность распалились в нём, и он не сдержался, с напо­ром спросив у Ильи, каково его мнение о Грудко как учёном? По возбуждённому и как бы по­лемическому тону, каким задан был вопрос, Илья понял, что в глазах Панфилова оценка Грудко давно вынесена, и его приглашают лишь присоединиться к ней. Утоляя немного свою неостывшую неприязнь к Грудко и действуя, как ему казалось, расчётливо, в виду своей главной цели, Илья отвечал ди­пломатично, но в тон, что он, де, сам судить не берётся, но что близкие сотрудники профессора оценивают его не выше, чем редактора журнала, да и то не физического, а технического.

Ушам Панфилова это было приятно, и он победно огля­дел своих притихших девочек, корпевших возле аппаратов. Но вместе с тем он насторожился, пожалел о своей несдер­жанности. В нем пробудилась клановая солидарность. Ведь с такой же лёгкостью этот мальчишка мог осудить и его, Пан­филова, и профессор посуровел, ставши внутри себя в охра­нительную позу. В нем боролись противоречивые желания: он и хотел взять Илью, потому что у него ещё не было по-настоящему талантливых учеников, и вообще всё больше ученицы, но и боялся, уже ощутив в Илье чужеродное, - слишком уж свободно тот держал себя. Он почувствовал, что Илья птица не ихнего полёта и, скорее всего, придется здесь не ко двору. Неосознанно он опасался главным образом то­го, что Илья, как несущий на челе явную печать Небесного Владыки, способен вынести не отменяемый вердикт осужде­ния и ему, и всей его технической команде.