Вечный Робинзон

Раньше Илья думал, что бесов можно уболтать, угово­рить, что ими можно манипулировать с помощью речи, - главное, правильно выстроить систему ценностей (будто бе­су сладострастия можно доказать, что горькое лекарство ценнее). Теперь же выяснилось окончательно, что этот приём не срабатывает. Портрет чтимого прежде Николая Бердяева был теперь стыдливо завешен в душе.

Илья захотел быть вороной. Он ощутил зависть к ней и уважение. Пытался, было, ей подражать, но куда там! Недол­го удавалось держать плечи и голову, а ещё менее - сохра­нять спокойствие. Илье хронически не хватало силы воли, власти над собой. Но где и как было ее добыть? Он не знал. Всё, что он умел - это игра в “замри!”. И он пыжился, изображая из себя статую эллина.

Так вот сказывались пороки его сиротского анархическо­го становления: “Я сам себе господин!”. Господин 420, вот ка­кой ты господин! - ругал сам себя Илья. В своё время ему якобы помешал авторитет старших: он увидел в нём лишь посягательство на свою свободу (на беду, то было время вульгар­ного романтического воспевания вольности). На деле, конеч­но, авторитет просто мешал ему проводить в жизнь принцип удовольствия, который в детстве и юности имеет такое бога­тое жизненное оправдание в животной силе роста. Так Илья оседлал чёрта и попал под власть его.

Теперь он познал своё рабство и хотел бы освободиться, но ему не хватало как раз помощи авторитета. И даже сознание важности вы­страивания душевной жизни в партнерстве с авторитетом, и сознание невозможности стать господином самому себе вне иерархии господств, не помогало, так как он обнаруживал лакуну в своём внутреннем коммунионе и нехватку душев­ных сил. Привыкнувши никого и ничего не уважать, кроме собственных импульсов, соображений и воображений, Илья не научился извлекать из уважения и любви к старшему силу, потребную для осуществления господства в своём душевном домостроительстве.

До сего дня Илье очень нравилось ощущение особой лёг­кости в теле, переходящее в настоящий полёт, и он часто ле­тал во снах и наяву, седлая ветер, подобно даосу-отшельнику. Теперь Илья усматривал в этом признак греховности. Грешники легковесны: они не тонут в воде, и всякий ветер носит их. Нынче Илья лёгкости предпочел бы важность, то есть тяжесть, инертность, которая позволяет сохранять не­движность и не следовать за всяким “ветром перемен”…

Илья понял, как не хватает ему этой инертности, которой обладает всякая тварь под небом: как нужно ему сидеть спо­койно в своём “красном углу” и быть нелёгким на подъём; созерцать входящих, но не на всякое чиханье здравствовать. И ещё, быть инертным значит, сделав единожды выбор, уже более не колебаться под воздействием переменчивости плодов. И эта важная устойчивость, - которой Илья начал потихоньку учиться, однажды её почувствовав, - решительно отличалась от той искусственной атараксии, к которой он раньше стре­мился, снижая в своих глазах до нуля стоимости не дающих­ся ему дел, вещей и положений; нигилируя словами то, чего он опасался вовне. То было неустойчивое, пугливое равнове­сие лисицы, убедившей себя в том, что виноград зелен. Теперешняя устойчивость достигалась не уравновешиванием влияющих потенциалов, а за счет силы и власти, независи­мых от внешних силовых полей.

Так, через много лет после того, как Илья добился для се­бя анархической свободы, он действительно начал освобож­даться от рабства, и это “освобождение” оказалось вхожде­нием в иерархию господств. Ранее ему казалось, что главное - это уйти от хозяев, от господ на Вольный Дон, теперь же виделось, что главное - это самому стать господином: не сбежать от Господина, но взять от него власть и силу для осуществления своего господства. И только теперь он начал понимать, что такое религия, вера; и где, и зачем является в них нужда. Оказалось, что религия - это принятие вассалитета: выбор Господина, который уделит частицу своей власти; а вера - это доверие избранному Господину, полагание на него, и верность в служении.

Так благословил его Бог верным знанием.

*

Никита мерно бежал, делая круг за кругом, по верхней галерее крытого двора: знаменитого крытого двора бывшего Варшав­ского “Политеха”. На Никите были красивые саржевые трусы, отливавшие блеском в бледном свете запылённого стеклянного потолка. По поясу их шла голубая кайма, широкая, с тремя резинка­ми. То были особые боксёрские трусы, которые по эскизу сшила ему мать, когда он приезжал домой на каникулы. Она была совсем не против бокса, так как ей всегда казалось, что неумение “дать сдачи” относится к числу главных недос­татков её старшего сына.

Никита красиво держал голову на бегу, подражая масти­тым спортсменам, шумно выдыхая через нос, который был перебит у него, как у настоящих боксёров, как у его тренера. Хотя Никита разбил свой нос совершенно не героически - упав в детстве на ледяную горку, - нёс он его, как нос боксёрский. Плечи его были рас­правлены, а грудь раздута чуть излишне, чтобы казаться по­мощнее. Плечевой пояс его и в самом деле был неплохо раз­вит, - упорные занятия культуризмом в подростковом воз­расте принесли-таки свои плоды. Белая майка, плотно обле­гавшая торс, прекрасно оттеняла загорелые плечи.

Девочки, болельщицы, уже собрались у входа в боксёр­ский зал и, когда Никита пробегал мимо них, они бросали ему поощрительные улыбки и взоры, шепча: “самый краси­вый!” В ответ Никита задирал нос ещё выше, хотя, будь он чуть поумней, понял бы, что здесь возле дверей боксёрского зала не может быть его суженой, и что у той категории дево­чек, которые любят, чтобы мальчики дрались за них, он ни за что не будет иметь успеха.

Нынче был день квалификационных боев, и Никита впер­вые должен был выйти на боевой ринг. Теперь же он разми­нался перед боем, бегая в темпе стайера по верхней галерее крытого двора, как это делал он и раньше, перед трениров­ками.

Бравый вид его был обманчив. Он побаивался схватки: не знал, кто будет его противником, так как во втором полу­среднем весе он оказался в единственном числе. И вообще, одно дело безответственная имитация боя в тренировочном спарринге с близким другом, который стесняется врезать те­бе по-настоящему, и совсем другое - настоящий бой, с секун­дантами, судьей и публикой; с неумолимым гонгом и со злым соперником, который конечно же захочет обратить на себя влюблённые взоры девочек, и не пожалеет ради этого нежного лица Никиты. Да ещё будет стараться бить “под дых”, чего Никита не любил с детства: с того времени, когда глупый брат Ваня бил его с размаху по диафрагме материн­ской кожаной сумкой, - тяжёлой, будто набитой песком.

Всё дело напоминало события в кафкианском романе. На этажах протекала мирная жизнь, далеко внизу бродили по мозаичному полу досужие студенты, а здесь на верх­ней галерее мезонина теснился особый мир осовремененной, но столь же древней, как в начале, ордалии.

Бои проходили быстро: раунд для юношеской категории был укорочен до двух минут. И вот Никита уже гото­вится к выходу вместе со своим секундантом у синего угла ринга. Противника в его весе ему не нашлось, и он согласил­ся на бой с парнем в первом полутяже. Конечно, Никита лег­ко мог вообще избежать испытания, оставшись по регламен­ту без соперника и, таким образом, формально получить по­беду, но он не осмелился на такое лукавство.

Он знал этого “вахлака”. Был тот некрасив, неуклюж, ко­ренаст, ростом пониже Никиты, и Никита подумал, что он, порхая вокруг этого медведя бабочкой, сможет одержать верх. Но на самом деле он подумал так потому, что легко­мысленно продолжил своё эстетическое (в плане внешнего облика) превосходство на ковёр ринга. Но не расчёл при этом, что именно здесь проигрывающий в облике захочет наверстать недоданное и будет, поэтому вдвойне опасен.

Они обменялись рукопожатиями в блестящих коричневых перчатках. Это были боевые облегчённые перчатки, кото­рые, в сравнении с тренировочными, были значительно жест­че и, следовательно, били больнее.