Вечный Робинзон

Илья остался дома. На работу, разумеется, он тоже не пошёл. Хильда позвонила на фабрику и сообщила, что Илье нездоровится.

Неявка Ильи произвела в рядах противника смятение. Картенин с досадой почувствовал, что он, возможно, про­считался, переиграл, ошибся в оценке Ильи, и в итоге этот неуловимый подследственный опять скрылся. Но, если он не скрылся, а просто не пришёл, то оставалась ещё возможность захватить его на работе.

Дождавшись того часа, когда началась смена Ильи на фабрике, Картенин с оперативником сели в машину и пом­чались на фабрику.

Кадровичка вбежала в цех встрёпанная, с красными пят­нами на лице. “Как заболел?! Почему заболел?!” - бессмыс­ленно выкрикивала она. Ильи на фабрике не было. Худшие опасения подтверждались, надо было брать его… Оставалась последняя зацепка: может, и вправду заболел? Вчера, однако, был здоров… Они поехали к Илье домой.

Илья в это время лежал посреди комнаты на раскладушке в дорогом спортивном костюме, который он надел на себя не без расчёту, и читал книгу о кумранитах. Он ждал их. По ло­гике вещей они должны были приехать. Ведь все эти как бы необязательные приглашения на беседу, вся эта вежливость - только маскарад. Когти спрятаны, но весь расчёт строится на том, что жертва знает об этих когтях. Мысленно он пре­дугадывал все их действия и расписал их во времени. Вот сейчас они поехали на фабрику. А оттуда - ко мне. И точно. В угаданный Ильей час зазвонил дверной звонок. Илья под­нялся с постели и пошёл к дверям.

- Ба-а, Илья Алексеич! А мы вас ждали, - не представля­ясь, шутовски осклабился Картенин, вместо приветствия. Глаза его при этом не смеялись, но зорко вглядывались в Илью. Однако в лице Ильи не видно было ни растерянности, ни вины, ни приниженности, ни напряженного вызова. Он спокойно посмотрел на визитёров и кивнул в знак того, что он понял, кто они, и что в представлении нет нужды.

- Знаете, я решил отложить свей визит к вам, - сказал он вежливым и ровным тоном, будто речь шла об обмене визи­тами между светскими людьми. - Я нынче не совсем здоров: так, ничего серьёзного, лёгкая простуда, но нужно поберечь­ся во избежание осложнений.

Они смотрели на Илью озадаченно, с недоверием. Все их психологические разработки, относящиеся до людей из под­полья, здесь оказывались не релевантны персоне. И они не­которое время не знали, что им делать. Клоунские маски, впрочем, слетели с их лиц, и теперь Илья видел перед собой функционеров, столкнувшихся с нештатной ситуацией, в ко­торой нужно было принять решение. Они ведь явно ехали с целью забрать Илью с собой, в случае, если застанут дома. И тут он предлагает им продолжить игру в правовое и гуман­ное общество с благодетельной примесью патернализма: иг­ру, от которой они, было, отказались… Может быть это хит­рость?

- В другой день, когда вам удобно, - прервал Илья нелов­кое молчание, помогая чаше весов склониться в нужную сто­рону, - а сегодня, извините, не могу.

- Ну, хорошо, - решил Картенин после секундного молча­ния, - давайте в понедельник, в 17 часов. Устроит вас?

- Вполне.

Когда они спускались, Илья остался стоять в дверях. На промежуточной площадке, воспользовавшись поворотом, они ещё раз бросили на Илью острые испытующие взгляды, надеясь уловить перемену в выражении его лица: разгадать возможную хитрость. Но Илья оставался непроницаем. Ре­шение Картенин принял, но сомнения его не были до конца устранены. И была во всём этом ещё какая-то не­ловкость, помимо сомнений относительного того, не сбежит ли Илья, не выкинет какой-то давно припасённый номер? Неловкость эта проистекала из того, что игра в поддавки была их оружием, с помощью которого они обессиливали яростного противника, нейтрализуя яд его ненависти к кро­вожадным монстрам ВЧК. Здесь же он увидел другую силу, не заимствующую от ненависти, и эта сила перехватила игру и придала ей иной выгодный ей смысл. Трудно было пове­рить, неужели этот отпетый антисоветчик действительно разделяет с ними эту идиллию: лояльность без угодничества и страха с одной стороны и отеческий надзор без насилия с другой? Неужели жив идеал всесознательного общества? Или всё-таки суперхитрость?

Сомнение это настолько мучило Картенина, что уже на допросе, который они по законам “Министерства Правды” именовали беседой, он не удержался и попытался ещё раз проверить Илью в этом пункте.

- У вас, конечно, есть больничный на тот день? - вопроси­тельно-утвердительно адресовался он Илье ни с того, ни с сего. - Конечно нет, - с интонацией само собой разумеющегося ответствовал Илья.

- А как же с работой?

- О, это без проблем: любая суббота….

Брежневский бар­дак сработал на Илью. Картенин, конечно, знал эту систему утряски всех прогулов и загулов - работу в выходные дни.

Позже Картенин всё-таки понял, что со стороны Ильи то была суперхит­рость. Сказочный трикстер переиграл его, оказался более сильным психологом: нащупал их слабое место - уто­пию. Поэтому после при случайной встрече на улице, Карте­нин проходил мимо Ильи и Хильды с каменным лицом, де­лая вид, что не видит их. Они тоже не окликали его…

Глава 61

Интраверт против экстраверта.

Из окна автобуса, медленно объезжавшего площадь в по­токе машин. Илья увидел ворону, гордо шествовав­шую по газону, и у него вырвался восторженный невольный шёпот: “царица!” Её поступь, её осан, посадка головы…! Ка­кой разительный контраст являло собой это великолепие, уверенность и гордость божьей твари в сравнении с челове­ком, извратившим свою природу; в сравнении с ним самим, хвалимым.

Илья не видел себя извне, чтобы мочь оценить, красивее ли он вороны, зато хорошо чувство­вал себя изнутри: какой он маленький, ничтожный, зависи­мый, суетливый, боязливый; как согбенно его тело, и иска­жено гримасой вечной вины лицо. Уж конечно он не произ­водил на окружающих впечатления величия или независимо­го достоинства. Даже если бы он захотел, всё равно не мог бы так распрямиться, так органично упокоить члены, и так держать голову, как делала это презираемая и убиваемая глупцами воро­на.

“Как она ступает! И где проблемы? Где зло и злыдни? Где политика и инфляция? Где работа и начальники? Где квартира и тёща?”

Илья ясно видел: она безмятежна, она не думает обо всём этом: она вообще не думает дальше наличной реальности; и не боится. Значит, полагается на Бога и вполне владеет тем, что дадено ей в удел: она - хозяйка своей ниши, - а иначе, от­куда безмятежность, откуда гордость?

И древняя правда новым светом засветилась в сознании Ильи: человек согрешил. Он изгнался из Божьего миропо­рядка как злодей, как убийца, как Каин. Назначенный к то­му, чтобы быть Родом, он не смог возвыситься до говорящих зверей: царей и пастырей стад божиих. Вместо этого он стал упырём, вампиром-убийцей. В таком качестве он, ко­нечно, не может рассчитывать на Бога, и потому непрерывно суетится о дне завтрашнем.

Кровь - лучшая пища: она разнеживает. Человеку понравилось питаться кровью. Но, чтобы убивать, потребна сила и труд. Тогда человек придумал машину убийства, а сам стал нежиться в потоках крови. И Жизнь отомстила человеку тем, что у него родились бессильные дети, которые могут только пить кровь, но неспособны сами добыть её.

Илья хорошо чувствовал это бессилие перед лицом “твёрдой пищи Писания”: когда есть представления о “добром” и “лукавом”, но нет личной силы, спо­собной сообщить этим представлениям действительность. Оказалось, что изощрённое умение в потреблении комфорта, наслаждений, и в освежении распалённого жизнеощущения, это совсем не то, что нужно для жизнеутверждающего поступка.

“Ловушка Сатаны - думал об этом Илья, - пустое поле произвола, где нет никакой правды: где правильно то, под чем в данный момент оказалась более высокая волна душев­ного моря”.

Выяснилось вдруг, что послушание в иерархии господств это не просто помеха в потреблении крови; что за ним стоит воз­можность жизни в силе, господстве и пастырстве. Жизни единственно свободной, потому что жизнь в свободном по­иске удовольствий оказалась жизнью раба: за лёгкую жиз­ненную энергию пришлось заплатить рабством у бесов.