Страница 25 из 53
- Простите за вторжение, - проговорил он почтительно, но твердо - упырь, не упырь, дорогу ему придется показать, потому что дождь, ночь, и лошади вконец измучены этой бессмысленной прогулкой, - Мы с товарищами сбились с пути, никак не можем добраться до города.
- Здесь и нет города, - упырь разглядел Мору в свете экономичных церковных свечей, попростел лицом и сразу сделался похож на человека, - Поблизости только деревенька, Армагедвальд. Ну, и дом господ Мегид - вы не доехали до него самую малость.
Они пошли друг другу навстречу, по проходу среди скамеечных рядов, и встретились ровно на середине пути. Вблизи упырь оказался стариком, костистым, лысым, кощейного вида, но мирным и вполне дружелюбным - на второй взгляд, не на первый.
- Мы рады будем и деревне, и дому господ Мегид, - пояснил Мора, - наши лошади вот-вот падут, на них жалко смотреть.
Траурный старик задумался - склонил голову, почесал лоб:
- Вам ближе будет до Мегид, но, кажется, к ним дорогу совсем размыло, - задумчиво проговорил он, - Никогда прежде не было таких дождей, природа словно оплакивает нас, - старик мотнул головой в сторону гроба, взял Мору под руку и медленно повел к выходу из церкви, рассказывая ему дорогу, словно читая сказку:
- Вам нужно проехать до конца аллеи и на перекрестке повернуть направо. Затем прямо и прямо, прямо и прямо, до большого такого вяза, он весь будет облеплен омелами, вся его крона...
- Здесь все деревья такие, - напомнил Мора.
- Все, да не все, - размеренно отвечал старик, - это очень высокое дерево, и величественное, вы сразу поймете, о чем я вам говорил, как только его увидите. И сразу за вязом - мост через реку, до самого дома Мегид, вы увидите их - и дом, и мост, они видны даже в темноте. Только река могла выйти из берегов...
Старик склонялся к Море, и Мора подался к нему, чтобы лучше слышать - так, голова к голове, дошли они до дверей и почти налетели - на человека-гору. Траурный старик охнул и чуть не сел.
- Я за папашей, - Левка орлиным взором вглядывался во что-то за их спинами, во что-то, таившееся в глубине церкви, - Он пошел - и я пошел.
Мора повернулся, и старик повернулся, и они посмотрели туда, куда таращился Левка, и Море на мгновение сделалось старика жаль. Возле открытого гроба стоял еще один точно такой же Мора - тонкий и темный, как росчерк тушью, с такими же кружевами и в такой же шляпе. Этот второй Мора приподнял над гробом белую вуаль и смотрел на женщину, лежащую в гробу - с любопытством и жалостью.
- Папи, так нельзя! - воскликнул Мора. Двойник его - он не опустил вуаль, оставил ее отброшенной - повернул к ним бледное, словно фосфоресцирующее в полумраке лицо с яркими губами и глазами:
- Она ваша дочь?
- Да, она моя дочь, - отвечал старик зло и твердо, он словно очнулся, отодвинул Мору и решительно направился к гробу, и губы его дрожали, - Отойдите, не смейте ее касаться.
Мора вгляделся - у женщины в гробу было страшное лицо, в синяках, с переломанным носом. Старик летел, летел по проходу навстречу наглецу - отогнать негодяя прочь от гроба, спрятать под вуалью черно-синюю маску - и вдруг остановился, словно налетел в конце концов на невидимую стену.
- Как это с ней случилось? - Рене говорил почти всегда очень тихо, на как-то так получалось, что люди внимали голосу, шуршащему, как осыпающийся песок - и прислушивались, и все всегда выходило по его.
- Ее муж сделал это, - к старику вернулось его упыриное выражение лица, - он вот-вот вернется сюда, он распорядитель похорон. Так что убирайтесь, любезный господин.
- Неужели вы позволите вашей дочери уйти от вас - вот такой? - поднял брови Рене, и Море в который раз сделалось за него стыдно, - Я не думаю, что ей хотелось бы лежать в гробу - вот так. Это последний путь. Разрешите мне - все исправить. Вы увидите ее снова - такой, какая она была. И сможете, наконец, попрощаться.
- Мой отец - прозектор, - пояснил Мора оторопевшему старику, - он предлагает загримировать синяки. Это его работа.
Мора боялся, что безутешный отец сейчас попросту вышвырнет всех троих из кирхи, а Рене еще и получит пинка за свою дурную инициативу, но старик растерялся:
- Отец Иоганн не велел гримировать, он сказал, что подобное грешно.
- Насколько я знаю, лютеране прощаются с закрытым гробом, - опустил ресницы Рене, - сами вы хотели бы лежать в гробу с таким лицом? Как она предстанет там, за гробом?
Он говорил тихо и смиренно, как говорят монахи. Старик опустился на лавку, сгорбился и разрешил:
- Делайте...
- Лев, принеси из кареты мой саквояж, - вкрадчиво попросил Рене. Он никогда не говорил "Левка", он всегда говорил - "Лев". Лев вышел и вернулся с саквояжем. Мора уселся на лавку рядом с дедом - подобные вспышки у Рене следовало пережидать, как стихийное бедствие. Рене придвинул к гробу шандалы, раскрыл саквояж и уже что-то рисовал тонкой кистью, что-то поправлял в сломанном носу покойницы, вкладывая в ноздри откуда-то взявшиеся тампоны. Любопытный Левка бродил по кирхе, задрав голову, и Море это не нравилось - не менее, чем художества Рене. Левка что-то высматривал, к чему-то приглядывался, и Мора шкурой чувствовал - вот-вот раздастся идиотский вопрос.
- Кто эти господа? - Левка указал на четверку всадников под потолком кирхи. Это была майолика, сине-белая, потрескавшаяся, и всадники Апокалипсиса выглядели на ней мило и нестрашно - как четыре фарфоровые куколки.
- Господа Мегид, - не глядя, ответил старик. Мора подумал - странный юмор, изображать господ в таком виде, обычно покровители церкви красуются в виде святых или мадонн, и на всякий случай разъяснил Левке:
- Это четыре всадника, Смерть, Чума, Голод и Война, из Откровения Иоанна Богослова.
- А-а, - протянул Левка и обошел всадников кругом. Он явно стал к ним неравнодушен.