Страница 62 из 108
Сознание собственного несовершенства и ошибок, в которых Софья ныне признавалась себе, давало ей чувство душевной твёрдости и пробуждало волю к борьбе.
Никогда ещё она не слышала от себя столько нареканий себе самой. Нарышкины крепят себя злом, окружили себя людьми, упорными в зле. И ведь видели, что они давно начали теснить нас, Милославских. И нам давно следовало понять, что сила Нарышкиных в единении и действуют они дружно, единым натиском. Одних подучили, других подкупили посулами. Ради чего же казну царскую разворовали? И корень наш, Милославских, начали выводить чарами и снадобьями всякими. Да как доказать, ежели всё держалось в тайне? Благодарение Богу, что доктор правду молвил да князь Куракин, да боярин Хитрово тоже не стали таить, что знали про себя. А всё-таки верх ныне у Нарышкиных...
И тотчас страхом пронзила мысль: «Не извели бы и царевича Ивана! Господи, помоги и спаси!»
Но страх — плохой помощник в делах. Софья понимала это и призвала на помощь утешительные мысли. Народ за Милославских, и подкупом Нарышкиным его не одолеть.
Среди стрельцов насевается смута. Как-то справятся с нею Нарышкины? Софья и сама опасалась смуты. И ей пришло на ум обо всём поговорить с патриархом Иоакимом.
Словно угадав о намерении царевны поговорить с ним, патриарх пригласил её в Крестовую палату.
Софья восприняла его приглашение как лестное внимание к себе.
В Крестовой палате происходили патриаршие приёмы. Сюда приглашали почётных гостей. Не иначе, как о чём-то важном надумал побеседовать с ней владыка. Об избрании царя Петра? О пересудах и смуте в умах по поводу этого избрания? Видимо, так, ибо на другой день после похорон Фёдора Софья стала говорить, что избрание царём малолетнего Петра было неправым.
Собираясь к патриарху, Софья всё больше склонялась к мысли, что владыка встревожен её словами и чего-то опасается. И не о чести для неё думал он, приглашая её, но о серьёзном внушении: ведь в Крестовой палате происходило наречение царём маленького Петра, именно здесь боярство целовало крест царственному отроку. Видимо, патриарх хотел, чтобы она, царевна, почувствовала священный смысл случившегося. Непризнание того, что произошло в этой обители, равносильно клятвопреступлению.
Но отчего патриарх Иоаким столь решительно принял сторону Нарышкиных? Почему так поспешил благословить на царство ребёнка? И где? В Крестовой палате. Прежде при царском дворе такого не водилось.
Вопросы непростые, и, прежде чем идти к патриарху, Софья должна бы ответить на них. Она вспомнила, что в последнее время царица Наталья частенько поминала о том, что Симеон Полоцкий был ближником царя Алексея и царевны Софьи и что царевна Софья была «любимкой» Симеона. Только теперь поняла Софья, что делалось это неспроста, да и не делала Наталья ничего «спроста». У неё на всё была своя политика. И хоть давно это было, а всё ж сомневалась Софья, что между Симеоном Полоцким и патриархом были одни лишь домашние нелады. Припомнилось, как Иоаким ещё в бытность свою архимандритом Чудова монастыря корил Симеона за приверженность к латинизму. А ежели смотреть в корень, то была меж ними борьба за влияние на её покойного батюшку, царя Алексея. Что же касается большой политики, то в то время Софья ничего не смыслила в ней.
А между тем Наталья и тут подкапывается под неё. Забыла либо не хочет помнить, как сама ластилась к Симеону. Надо бы ранее о том подумать и всем правду рассказать. Может, и не удалось бы Наталье склонить на свою сторону патриарха и добиться от него, чтобы он благословил на царство её Петрушу. Софья корила себя за свою прежнюю недогадливость. Да что толку? Кори не кори, а нужно теперь думать, как поправить положение.
Не без тревоги в душе вошла Софья в Крестовую палату. Уставленная лавками, она показалась царевне тесной. Она перекрестилась на большой иконостас в переднем углу, справа от входа. Ещё раз сотворила знамение перед иконой Спасителя, принесённой в дар святителю её батюшкой, — и понеслись воспоминания...
В эту минуту вошёл патриарх Иоаким. Он был в полном торжественном облачении: недавно отслужил литургию. Вид у него был усталый, но взгляд живой. Софья трижды поклонилась ему. Он указал ей на сиденье возле иконостаса и сам опустился в кресло. Некоторое время длилось молчание.
— Благонравная царевна Софья Алексеевна, сказывай, с чем пришла в сию обитель?
— Пришла по твоему слову, владыка.
— Так. Добро, что пришла.
Казалось, он затруднялся начать беседу с ней. Это затянувшееся молчание помогло Софье справиться с волнением. Она понемногу вооружала себя мужеством, предчувствуя, что разговор будет опасным.
— Благонравная царевна, тебе надлежит восприять правду слов моих.
Патриарх снова немного помолчал.
— Долг христианина и высокий сан велят мне сказать тебе правду: ты затеваешь смуту.
— То ли слово ты произнёс, пастырь добрый? Всем ведомо, что смуту затевают те люди, что неправо выставили в цари ребёнка.
— Неправо? — вспыхнул патриарх. — В чём царевна видит неправду наречения царём Петра Нарышкина?
— В забвении прав царевича Ивана.
— Но покойный государь Фёдор не оставил завещания. В сём случае избрание младшего царевича в обход старшему бывает правым.
— Да будет тебе ведомо, владыка, что Фёдору не дали составить завещание и поспешили свести со света отравой, дабы вершить дела по-своему!
— Не гневи Бога подозрениями, царевна! При покойном государе неотступно была добрая царица. Его усердно лечили доктора. Об этом на исповеди показали все ближники государя.
— Ближники? Так отчего же сестёр не пускали к нему?
— Не гневи душу, царевна! — повторил патриарх. — Царю Фёдору была на роду написана короткая жизнь.
— Владыка, мне ли не знать, что Фёдор был крепок и духом и телом! У него были великие замыслы.
— Всё в воле Божией, — вздохнул патриарх. И, помолчав, добавил: — А хула без улик — великий грех. Фёдора не вернуть, а укор людской на тебе останется.
— Укор? Почто ты, владыка, не сказал об укоре царевне Наталье? Укор?! — Словно не в себе повторила Софья. — За правду в горе моём великом — укор? Так отчего никто не сказал об укоре царице Наталье, когда она бежала из собора, будто в нём своровала? Ей всё одно, что станут говорить о ней люди. Она спешила повести своего сына к царскому венцу. А нам в нашей великой беде ужели велишь, владыка, об укоре думать?
Патриарх опустил голову, словно признавая справедливость этих слов, но тут же возразил:
— Господь велит нам и в горе великом помнить о своём долге. Почто забыли о царевиче Иване и не готовили его к венцу? Почто не вышли к народу? Или забыли, что дела о престолонаследии, ежели нет завещания, вершатся волеизъявлением народа? Почто сами-то от дел ушли да отмолчались?
— Думали, что дела государские не решаются нагло.
— Да и бранью и хулой напрасной ничего не доспеешь.
Софья поднялась, склонилась перед патриархом в низком поклоне и тихо, хотя и настойчиво, произнесла:
— Владыка, дозволь сказать тебе слово поперечное. Всем ведомо, что Нарышкины хулят нас, да кто, однако, поведал им о хуле напрасной?
Патриарх снова опустил голову и, помедлив, ответил:
— Что ж Милославские ранее не предъявляли свои обиды?
— Милославские не привычны защищаться. У нас и батюшка покойный был человеком добрым да отходчивым. Чуть что — шёл на мировую.
— И видел в этом не слабость, но силу.
— Також и слабость, — подумав, заметила Софья. — Он любил повторять слова Сервантеса: «Злые преследуют добродетель сильнее, чем добрые её любят и защищают».
Патриарх повторил эти слова с задумчивым видом. Погрустнел. Софью он проводил ласково, не так, как встретил.
А Софья, почувствовав это, ушла, довольная беседой с патриархом, хотя мысли шли беспокойные. Что бы это значило? Сам патриарх подвёл черту. Царю Фёдору на роду-де была написана короткая жизнь. Двадцать четыре года жизни — для государя малый срок.