Страница 4 из 108
Услышав своё имя, Жихарев сделал несколько неверных движений по направлению к карете, но подоспевшие стрельцы удержали его. Никто не смел подъезжать не только к царской карете, но и к царскому Красному крыльцу. Стрельцы были напуганы сильнее провинившегося стольника. Они бестолково суетились, пытаясь отвести не слушавшегося их коня подальше от кареты, ибо справедливо опасались, что их будут виноватить больше, чем самого седока.
Между тем Жихарев с самым дерзким видом вглядывался в окна царской кареты и не обращал никакого внимания на стрельцов, суетившихся возле его коня.
— Шапку долой да поклонись царю! — приказал дворецкий.
Но Жихарев даже не пошевельнулся и продолжал с наглым упорством смотреть на царя.
— Государь, вели взять его под стражу да строго допросить! — обратился к царю Богдан.
— Так уж и под стражу. Стольник Жихарев сам принесёт нам свою вину. Он, чай, за пригорком не видал нашей кареты.
— Что ж теперь-то молчит?
Царь вздохнул.
— Бог не даёт разума всем людям. Слаб человек. Не всяк одарён разумом, оттого и заповедовал Господь милосердие.
«Что стало с царём? — подумал Богдан. — Бывало, за простое упущение в охотничьей потехе полагалось суровое наказание — «кнут до смерти». — Он помнил случай, когда за пропуск слова в царском титуле писарю отсекли голову. — И вот готов помиловать. Отпускает вину заведомо, без всякого разбирательства».
— Вели ехать далее! — положил конец этой истории царь Алексей.
Боярин Хитрово вспомнил, что Жихарев — ближняя родня Лихачёвых, а стольник Алексей Лихачёв был в приближении у царя и вёл дружбу с самим Матвеевым.
— Вижу, Богдан, мыслишь супротивно нашему слову.
— Не ведаю, государь, что пришло тебе на ум, но скажу, что враги твои не будут столь милосердными к твоему царскому достоянию.
— Да кто они, мои враги?
— Об этом они ни тебе, ни мне не скажут.
— Да ты-то сам отчего на них думаешь? Примеры какие есть? Или слышал чего?
— Не могу сказать, но сердцем чую затаённое зло. Блюди себя и своё достояние, государь!
Царь ничего не ответил и погрузился в тревожные думы. Даже самому себе не хотел бы он признаться, что душой его уже давно овладела смута. А ей лишь дай укрепиться в душе, и она над тобой волю возьмёт. «Блюди себя и своё достояние!» Всю жизнь только и слышал я это «блюди!». Так ведь блюди не блюди, а все мы под Богом ходим. Ныне моим «врагом» мог стать аргамак. На скаку да ещё с пригорка он мог порушить лёгкую карету и лишить нас живота либо изувечить. Да Бог миловал. Или это не урок людям, чтобы миловали ближних своих».
Остаток пути ехали молча. Алексей надеялся, что в гостях он забудет и о бедах своих, и о смуте душевной.
Глава 2
ОСОБНЯК АРТАМОНА МАТВЕЕВА
За высоким забором каменной кладки в тени разросшихся лип прятался известный в придворных кругах своими журфиксами особняк. Над железными воротами поднималась сторожевая вышка, откуда велось наблюдение за ближайшими окрестностями. Видимо, предусмотрительный хозяин опасался пожаров, столь частых в Москве.
Немудрено, что царскую карету здесь увидели ещё издали, когда она терялась в переулках. Загодя отворилась калитка, и в ней появился хозяин Артамон Сергеевич. Он был в бархатном богатом кафтане европейского образца, украшенном множеством пуговиц, — по центру застёжки. Высокий белый ажурный воротник достигал, согласно моде, самого подбородка. Рыжие, с лёгкой проседью волнистые волосы ниспадали почти до самых плеч. Бороду он сбрил, хотя она и полагалась боярину. Над тонкой верхней губой темнели усики. Вопреки важной осанке в лице его было что-то простое и приветливое. И по виду хозяина особняка нельзя было предположить, что он держал в руках самого царя, как о том думал не один только Богдан Хитрово.
Да, казалось, и сам Матвеев не заботился о том, какое впечатление производит на окружающих. Завидев приближающуюся царскую карету, он просиял, нетерпеливо устремился ей навстречу и так, сияя лицом, шёл рядом с окном кареты, из которого на него приветливо смотрел царь.
— Как преданный твой друг, государь-батюшка! Как преданный друг! — не отрывая взгляда от царя Алексея, говорил он.
И когда карета въехала во двор и остановилась возле крыльца, Артамон нетерпеливо отворил дверцу кареты и, не дожидаясь, пока стольники выведут царя, сам подал ему руку и помог спуститься по лесенке, повторяя:
— Как преданный друг! Всё ждал тебя. Опасался, не задержали бы тебя дела.
Оба направились к домашнему крыльцу, словно друзья после долгой разлуки, предвкушая сердечную беседу.
Эта идиллия была неожиданно нарушена юродивым, который появился с противоположной стороны кареты и встал перед царём. На почерневшем на весеннем солнце, обветренном лице юродивого было такое властное выражение и столько непонятного нетерпения, что все онемели.
Это был известный всей Москве Фёдор-страстотерпец, прозванный так за многие горести и беды, преследовавшие его в прежней жизни, когда он был дворянином и владел небольшим сельцом. Но князь Телятин, воспользовавшись смутным временем, прирезал к своему богатому имению достояние Фёдора, прогнав самого хозяина на выселки. Где было бедному дворянину тягаться с князем, известным своими загребущими руками! Фёдор пытался найти управу на него, но скоро понял, что правды ни в одном приказе не сыщешь. Все дела вершили крупные взятки. Дьяки и тиуны и разговаривать не хотели с человеком, если он был беден и у него не было связей наверху.
Фёдору не везло. Беда, как известно, не ходит одна. Сначала один за другим умерли дети. Затем преставилась жена. А потом был большой московский пожар, уничтоживший всё его имущество.
Так началась жизнь Фёдора в церковном приходе. В скором времени он прославился своими предсказаниями. Москвитяне искали с ним встреч, и Фёдор стал Христа ради юродивым. Он не носил вериг и с виду не походил на юрода, но его считали блаженным, несчастненьким и мудрым.
— Что тебе, Фёдор? — скрывая досаду, спросил Матвеев. — Или просишь о чём?
— Прошу у Бога милости для твоих людей!
В глазах Матвеева мелькнуло, но тотчас же исчезло злое выражение.
— Ступай, юрод! Ныне не время толковать о делах! Приходи завтра.
Не слушая его, юродивый обратился к царю:
— Государь, не ходи в этот вертеп сатаны!
Царь, вглядевшись в лицо юродивого, ласково спросил:
— Что гневен, Фёдорушка?
— Сказано тебе: «Не ходи в сей вертеп сатаны!»
— Ну будет тебе, христовенький! — всё с той же лаской в голосе продолжал царь.
Он хотел ещё что-то добавить, но Матвеев с мягким принуждением повёл своего царственного гостя в дом.
Между тем в стороне от ворот продолжали стоять люди, видевшие эту сцену. В толпе шептались:
— Божьего человека изобидеть — большой грех.
— Богом это не забывается.
— Артамошке это ещё припомнится.
— Видали, как ощерился? Будто блаженный и слова не моги сказать.
— Знамо, худое задумал Артамошка, коли испугался юрода. Опасается, как бы люди не вызнали про его дела.
— Слыхали, как блаженный, когда от ворот пошёл, шептал: «Зачем ты, царь, пошёл в этот вертеп?»
— Видно, жалеючи царя говорил эти слова.
— Как не жалеть! Оба, поди, и царь и юрод, одною бедою повиты. Оба в одночасье и бобылями стали, и детей у них Бог прибрал.
Им открыл слуга, одетый так богато и пышно, что его можно было принять за господина. Двери были металлические двойные, медные ручки начищены до блеска.
Первое, что бросалось в глаза при входе в особняк, — это большое помещение и большие окна, задёрнутые кисеей.
И как не подивиться искусным манерам хозяина! Приветливость, простота, ненавязчивое радушие, столь не свойственное русским боярам, — всё выдавало в нём европейца. Недаром он много лет мотался по чужим землям. Он вывез оттуда не только свой наряд, но и манеры.