Страница 23 из 36
Готовый провалиться сквозь землю, Максим сделал шаг вперед, выпутываясь из тумана.
– Вот он!
– Тю-ю-у! – присвистнув, подскочил на полу Картуз-набекрень. – Я еще вчера говорил: он из детсада. Вчера был один, сегодня явился с няней! – Приплясывая на карачках, снизу вверх поглядывал на лицо «работника». – А где твоя соска? Неужели обронил?
Тетя Нюра – в одну секунду в ней проснулась дикая кошка! – взлетела на ноги и молниеносно сдернула с кудлатой головы покусившегося на ее дитя картуз. Кое-кто не удивился бы, – появись у нее острые когти и завопи она пронзительным страшным голосом.
Обидчик плюхнулся на пол.
Возможно, это поубавило пылу-жару, клокотавшего в необъятной от любви и нежности груди, инцидент разрешился словом:
– Ха, Тетеря, на этот раз ты примазался тут? – Грузно поворотилась, снова превратившись в глыбоподобную хозяйку «Го… с… н… цы». – Никодим Егорович, и на ружейный выстрел не подпускайте этого человечишку к себе!
– Он дал зарок, – объяснил Журба. – Тетерин, повтори тете Нюре свои слова.
– Я дал зарок, – покорно, но и не без тайной гордыни подтвердил «человечишко»; после чего как по писаному отбил клятву – Ни единой капельки больше! Абсолютно и бесповоротно! – низко склонил голову, точно подставил крепкую напряженную шею. Однако в полной уверенности, что меч не поднимется и тем более не опустится.
– Какой у него зарок? Слово такого алконавта подобно пене в горшке: сейчас – была, через миг – нету! – Отброшенный брезгливой рукой картуз полетел куда-то в угол. – Иди, иди прочь! Он тут еще балагурит, клоуна из себя корчит!..
– Потише, тетя Нюра, потише… – Названный алконавтом и клоуном заговорил было с оскорбленным гонором и как будто с вызовом – Осенью вот меня увидишь!.. – Но, прерванный резким взмахом руки тети Нюры, снова готовой обратиться в нечто, что было бы пострашнее дикой кошки, от греха подальше юркнул в гущу старателей, многие из коих блудливо опустили или егозили глазами. Почти каждый имел шанс попасть на ядовитый язык праведницы. «У-у, Тетеря, лучше бы и не вылезал при этой…» – без особой злобы подумал кто-то из них и притворился невидимкой, затаив дыхание.
Но было поздно. Грозная и насмешливая тетя Нюра медленно и внимательным, прожигающим до самых печенок взором обвела увядшие и скукожившиеся физиономии (иные стояли с закрытыми очами) бравых старателей. Ее словно тряхнуло. Так, наверное, заколыхалась бы гора, ощутив подземный толчок.
– Ба-а! Знакомые все лица! Вот уж не ожидала, что вы, Никодим Егорович, с вашим-то опытом и знанием людей, наберете себе в бригаду этих прожженных хлюстов! И с этакой гвардией небось рассчитываете горы свернуть?
«Гвардия» погибала под испепеляющим взглядом противника, но не сдавалась.
– Людей не хватает, – отвечал уступчиво Журба. – Где в самый разгар сезона я откопаю стоящих? Пришлось брать этих.
– А вот? – тетя Нюра жестом, не без скрытого величия, показала пальцем на трепещущего от ужаса и сгорбившегося от готовящегося ему унижения студента. – Он что, не работник? – Язвительная молния блеснула в ее голосе. – Человек специально! приехал из самой Москвы! чтобы работать на золоте. Чем, интересно, он не подошел вам? А-а?! Не тем ли, что не пьет?
– У него нет никакой специальности! – пискнул кто-то, самый отважный, из-за спин стоящих «вольно» золотодобытчиков.
– У него нет специальности, – на этот раз Журба почему-то погладил не лысину, а потер подбородок, – Да и не выдержит он нашей работы.
– Где уж овладеть вашей специальностью! Разве человек с высшим образованием способен научиться тому, что умеет делать хотя бы этот Тетеря?
О язва! Назвала одного Виктора Александровича Тетерина, а ужалила в самую душу многих. Старатели начали переминаться с ноги на ногу. Да и Журба без особой надобности поскреб за ухом.
Между тем тетя Нюра как ни в чем не бывало и, вовсе не рассчитывая на такой эффект своих горьких слов, продолжала:
– Молодой же парень, выдержит и физическую нагрузку! Конечно, ему придется нелегко, даже просто тяжело, но он это выдержит! Уж в бега-то не ударится. Я научилась разбираться, кто чего стоит. Вот теперь каждого из вас я вижу насквозь и знаю, кто на что способен, уж вы мне поверьте. В Максима поверьте, Никодим Егорович! Я за него ручаюсь.
– Что решим? – Журба оглядел свою бригаду.
Старатели как заведенные продолжали молча перетоптываться.
– Слушайте все внимательно: я за него ручаюсь! Убежит – весь позор падет на меня!
– Принять! – гортанно заклекотал кавказец.
– Кто против? – Журба поднял тяжелые глаза.
– Нет… нет… – оживая, обретали дар речи окаменевшие было старатели. – Если уж сама тетя Нюра ручается за него… О чем тут и говорить?.. Принять… – Забухтели облегченно и радостно.
– Пусть свою соску оставит у тети Нюры, – не утерпела кольнуть и на этот раз вынырнувшая из темноты и, видимо, забывшая преподанный ей суровый урок нерадивая голова забулдыги и клоуна Тетерина. – Соску! Ха-ха!
Смешливых на этот раз не отыскалось. И не из страха пред тети Нюриным гневом. Строги были лица. Почти у всех просветлели. Куда подевался малоуважаемый сброд? Готовый к великим трудовым свершениям и даже подвигам, коллектив находился с этой минуты в прокуренной комнате. Спаяло всех и каждого свершившееся на глазах благородное деяние, которому они были не только посторонними свидетелями. Оно состоялось и при их непосредственном участии.
– Как у тебя фамилия?
– Белов. Максим.
– На, заполняй вот анкету. Садись вон туда и слушай. У нас разговору еще – семь верст до небес и все лесом.
– Спасибо, Никодим Егорович! – Тетя Нюра поднялась, поворотилась к старателям и отвесила всем поклон. – Спасибо вам всем. Пусть вам хорошо старается и удача не минует вас! – Разогнула тяжелый стан свой, широким жестом передвинула платок с затылка на обычное место.
Глава 5
Едва хлопнула дверь, Сахая вспорхом к окну, не дыша притаилась за шторой. Вон, вон пошел Мэндэ. Ее Мэндэ!
Некоторые из однокашников переиначивают его имя на русский манер «Мэрдюша». Брр! Слух режет. Какая там еще «…юноша»? Сама она в ласковые минуточки зовет нареченного, суженого, единственного Мэндэчэн. А то кличет, журчит, пришептывает: «Чэ-эн… Чэ-эн…» И: «Что печалит тебя, мой Чэ-эн?» И: «Не разлюбишь меня? Поклянись, мой Чэ-эн!»
Бывает, когда в одиночестве ждет-пождет его возвращения, слезы так и польются сами. И точатся, точатся. Она ж не вытирает, не смахивает: «За что мне такое счастье?» Радость невыразимая – детство вдруг возвращается: тогда лишь творилось с ней что-то похожее, – колышет грудь. «Чэ-эн…» Кого благодарить за невозможное, ей, Сахае, неведомо. Да и знать не дано. Не сон ли то наяву? Разве может быть человек так счастлив?
«Ой, худо тебе придется, красавица! Ой, худо, мила-ая! Не приведи господь…» – дурашливо кривляясь, изображая шамкающую старуху, пророчила ей Альбинка Манохина, однокурсница, мужланистая, широкоплечая дивчина из Тверской губернии, как с вызовом говорила встречным и поперечным. О таких сказано: бой-баба! Посмотрит так уж посмотрит: рублем не одарит – в горящую избу войдет, точно! Что ж до Сахаи, однако Альбинкина речь вначале лишь: «Больно мы нежные… – Сама, конечно, не в счет. – Принцев нам подавай! А где ты их видела-то среди нонешних мужиков, ась? И не надейся, девонька! Не томи свою душеньку, плохо будет! Не придумывай себе королевича Юруслана! В сказках они только! Мы-то знаем…» На этот раз себя не вычеркивала. Наоборот, – всех прочих.
Не просто же так говорила Манохина! Не могла просто – было, значит, в ее жизни что-то, опыт какой-то был; он и давал право и на эти ее суждения, и на ёрничанье. Над собой панихиду служила, может. А чтобы не очень горько – зубоскалила. «Э-эх, девочки, один был разочек… но по-настоящему – чтобы на всю жизнь хватило! И больше, клянусь мамой, никогда, никогда!» – на взрыде выкрикнула однажды. Отчаяние было в ее голосе. А ночью Сахаю разбудил какой-то шум. Подвывая, рыдала Альбина: «Дура я… Какая же я дура-а-а…» Страшно и жалостно было слушать надрывистое бабье причитание. Оно походило на вой какого-то неведомого Сахае зверя. Может, и вообще его не существовало в природе. Девочки так не плачут.