Дорога, которой нет

– Валерка, я сейчас. Жди меня, Валерка. Я выхожу. Я уже…

Прибежала. Запыхавшаяся. Волосы – по плечам русыми крыльями.

– Что, Валерка? Не молчи, что?! На тебе лица нет! Что случилось?

Сказал. Без эмоций сказал. Не было сил на эмоции.

Ленка вскрикнула, прижала пухлые розовые ладошки к щекам, замотала головой. Обняла его.

– Держись, Валерка, держись, маленький, ну, я с тобой…

Усадила его на диван, побежала на кухню – ставить чайник, отпаивать его крепким сладким чаем. Ей было страшно видеть его таким потерянным, с лицом, застывшим бескровной маской, глазами, словно обращенными куда-то вглубь…

Чайник так и валялся на полу, впаянный в линолеум.

Юлька позвонила.

– Привет! Как дела? Чем занимаешься? Сегодня в клубешник пойдем?

– Юля! У меня брат умер, Юль.

– А-а… Значит, не пойдем…

Валерка – на автомате, мало что соображая, кроме того, что надо как-то решать вставшие проблемы – сходил в банк, обналичил свой счет. Съездил в морг, снял с Кости мерки. Купил место на кладбище. Заказал гроб.

Вернулся домой, где хозяйничала Ленка: завешивала по русской традиции зеркала.

Достал из шкафа Костин костюм, купленный специально к предстоящей защите диплома.

Отгладил, полируя утюгом стрелки на брюках.

Достал фотографии. Надо было выбрать одну.

Пьяные, веселые, в обнимку с девчонками. Костян жестикулирует шампуром с сочными кусками шашлыка. Физиономия довольная, как у Чеширского кота. Костян подпевает Валерке, лупцующему по струнам гитары. У обоих физии перекошенные в артикуляции.

Костян прыгает через костер – худые руки-ноги взметнулись в разные стороны, волосы взлетели надо лбом, очочки съехали набок. Это они большой компанией отмечали Ивана Купалу в прошлом году.

Люди фотографируются, пытаясь оставить на кусочках бумаги память о счастливых минутах. Люди позируют, стараясь выглядеть на фото краше, чем в жизни. Или наоборот, придуриваются перед камерой, чтобы потом было смешно смотреть снимки. Или вовсе не позируют, полностью полагаясь на точность секунды, когда фотограф нажмет «спуск», останавливая момент таким, каким он его видит.

И никто не думает о том, что именно из этих фотографий потом будут выбирать одну – ту, которая взглянет на родных с могильного памятника.

И Костян не думал. Рассуждал о нанотехнологиях и перспективах развития НТР. Поправлял ежеминутно на тонком носу очочки в золоченой оправе. Крутил любовь с девчонками. Ходил в стоп. Играл в мады. Детей хотел завести к тридцати годам. Прыгал перед фотокамерой через костер…

Не знал Костян, что среди множества снимков уже есть тот, который будет на его могиле.

…Валерка закрыл лицо ладонями, фотографии рассыпались по полу бепорядочным маджонгом, и на каждой из них улыбался, смеялся, жил Костян, а на самом деле его не было, не было уже, лежит он на холодном столе, укрытый белой простыней, на большом пальце ноги – бирка с номером, чтобы труп не перепутали, вокруг распахнутых карих с зеленью глаз – мелкие стеклышки от разбитых очечков, каким был его последний момент, когда в темном техэтаже ему силком вкалывали ударную дозу героина, держали вдвоем, втроем, а один бил по лицу и набирал шприц, было ли ему страшно, было ли потом больно, понял ли, или словил кайф, умер по дороге в рай, успел ли попрощаться хотя бы мысленно, хоть с кем-то, да и было ли с кем прощаться, что он знал такого, еще вчера Валерке сказал «Не задерживайся, братан, завтра в дорогу», потрепал по вихрам, а Валерка голову отдернул – не маленький уже, здоровый мужик, Костян засмеялся, пошел в противоположную сторону – в магазин за сигаретами, успел ли купить, какая была его последняя мысль, что он видел перед смертью, так широко распахнув глаза, может быть, незачатых своих детей, которые могли его спасти, если бы уже появились на свет?…

– …Валерка! Валерка! – кричала Лена, упав перед ним на колени, отрывая от белого до синевы лица ладони, тряся за плечи, а он не слышал, смотрел перед собой словно в пустоту, и не плакал, не плакал, просто смотрел и руки у него были холодные, а отросшая за ночь темная редкая щетина казалась нарисованной неумелым гримером на иссиня-бледном лице…

Лена плакала вместо него, прижав его руки – на кончиках тонких пальцев мозоли от гитарных струн – к своим щекам и все пыталась растормошить…

Потом были какие-то люди, много людей, Костяновы однокурсники, подавленные и молчаливые, какие-то деловитые мужики, Костина девушка Марина, яркая, как жар-птица, даже в траурном наряде, рыдала на кухне и курила, курила, а Лена ее утешала. Все несли деньги, отдавали их Лене, и та складывала купюры в кухонный шкаф, и все выражали соболезнования, а Лена никого не пускала в зал, где Валерка, так и не выйдя из своего странного оцепенения, провалился в тяжелый сон.

…Помятый, взлохмаченный, он вышел из комнаты, когда народ почти рассосался, оставшиеся с ним здоровались, тискали его ладонь, лезли сочувственно обниматься, а он все так и смотрел мимо реальности. Сел на табуретку, когда Лена его туда усадила, выкурил сигарету, когда она сунула ее, тлеющую, ему в руки, выпил кофе, который она поставила перед ним. Он даже отвечал на какие-то вопросы, но взгляд его был обращен в никуда. Потом, в какой-то момент он словно очнулся, увидел Лену:

– Ленка, Леночка, глаза зеленые… Дочка же у тебя. С кем осталась?..

– С мужем дочка, и с бабушкой, я все объяснила, не переживай, мои поняли, я с тобой буду.

Он, наверное, услышал, улыбнулся. Как-то странно улыбнулся, пугающе, так, словно

– его тут не было –

только улыбка висела в воздухе, бескровная, искаженная горькими складками у губ, улыбка.

Под утро Лена уснула. Проснулась от осторожного прикосновения, мгновенно, пружиной подскочила.

– Лен, я за Костей поехал, – бесцветно сказал ей Валерка. Помолчал, – Тебе тяжело будет и неприятно. Наверное. Ты очень много для меня сделала. Иди домой, Лен, чужой мертвец – это уже чересчур…

– Дурак, – отрезала Лена, обрадовавшись, что он осмысленно заговорил, – я тебя подожду. Или с тобой поеду, хочешь?

– Хочу, – ответил он без интонаций. – Спасибо. Но не надо.

…Вернулся спустя несколько часов в компании троих парней, затащил в зал гроб с Костяном.

Приехали Костины родители. Высокий и худой дядя Сева, высокая и худая тетя Ирина. Лена поила их, уставших с дороги, чаем и валерьянкой. Дядя Сева старался через силу поддержать с Леной светскую беседу, пока та не сказала:

– Прекратите. Разве я не понимаю, как вам сейчас тяжело…

Опять набежали какие-то люди. Лена кому-то дала деньги – те, из кухонного шкафа, которых вчера набралась большая пачка, – и огромный список продуктов для поминок.

Потом готовила, готовила, готовила, помощники все сменялись, только Маринка молча, не поднимая глаз, никуда не уходила, выполняла все Ленкины распоряжения.

На ночь Лена ушла все-таки домой, теперь Валерку было на кого оставить.

На кладбище она не поехала, накрывала стол, бегала по соседям, занимая на день недостающие табуретки, рюмки, ложки. Вспоминала приметы: нельзя вилки на столе, соль нельзя, вино тоже…

Когда с кладбища вернулся народ, Ленка вновь увидела у Валерки застывшее маской лицо. Затащила его на кухню, уговаривала:

– Ну поплачь, мальчик, поплачь, пожалуйста, легче же станет, поплачь…

А он истуканом смотрел в пустоту.

К ночи квартира опустела, под столом с остатками закуски перекатывались пустые бутылки из-под водки. Костины родители – дядя Сева поддерживал под локоть уставшую плакать жену – уехали в аэропорт. Кто-то помог убрать со стола, Лена и Маринка мыли теперь посуду. Валерка механически убирал мусор, расставлял вдоль стен табуреты, собирал стол.

Маринка была изрядно пьяна.

Лена поняла это, когда они закурили, собравшись на кухне, и Маринка, отекшая лицом от слез, вдруг сказала потухшим голосом:

– Я ведь на прошлой неделе аборт от него сделала. Он не знал, что я залетела….