Страница 14 из 17
Собрание проводилось утром. В этот же день в обеденный перерыв одна из наших сотрудниц принесла в отдел торт по случаю своего дня рождения. Она пригласила всех сотрудников отдела на торт, но не Гришу и Валю. Тогда я подошел к Тамаре (так звали эту сотрудницу) и попросил их пригласить тоже. Тамара заявила, что не обязана приглашать предателей, и я отошел, понимая, что на этом нужно поставить точку. Возможно, она донесла об этом разговоре начальнику отдела, потому что примерно через час он вызвал меня и сказал: «Ты что, не понимаешь, что нельзя демонстрировать свою симпатию к людям, предающим свою страну?» Я ответил ему в том смысле, что делю людей на хороших и плохих, а эти люди не сделали мне ничего плохого. То, что они уезжают – это их личное дело, за что же я должен их ненавидеть? Он посмотрел на меня и угрожающе сказал: «Надеюсь, ты меня понял!» Я вышел из его кабинета, пытаясь понять, что он может предпринять против меня. Я был младшим научным сотрудником – он не может меня понизить младше младшего; он не может уволить меня без какой-либо причины; он не может отменить мое повышение, поскольку никто и так не собирается меня повышать. И тогда я подумал, что все-таки неплохо, когда у тебя нет ничего, чего бы ты боялся потерять!
К тому времени большинству русских евреев уже было нечего терять: политика партии сделала свое дело. Евреев не принимали на ответственные посты, не продвигали по службе, не зачисляли в престижные вузы. Спасибо на том, что, закончив борьбу с космополитами после смерти Сталина, государство не отнимало их жизни и не сажало в лагеря, если только они не были открытыми диссидентами. Немногим, правда, было что терять. Иначе, чем объяснить то, что некоторые известные еврейские артисты, писатели, военные деятели, активисты культуры появлялись на экранах телевизоров на пресс-конференции, обвиняя Израиль и тех, кто туда уезжает? Страх и привычка присоединяться, хотя бы формально, к официальной доктрине, чтобы не быть преследуемым и не потерять то, что есть. Их обвинять легко, но каждый должен задать себе вопрос: а было бы у меня достаточно мужества сказать в то время «нет» той власти?
Несколько поколений советских евреев прожили, как сказал Черчилль, «в равном распределении бедности». После кровавого периода тридцатых-сороковых годов они привнесли в свою жизнь специфичный код не просто выжить, но жить прилично и насколько возможно, безопасно. Это означало, что пламенных революционеров типа Троцкого или партийных функционеров типа Мехлиса больше нет и не будет, а будут профессионалы-евреи – инженеры, врачи, учителя, которые, несмотря на препятствия, поставленные советской властью, все же пробились к образованию и интеллектуальным профессиям. Этот социальный слой (во многом этнический, в котором было много евреев), стал синонимом слова «интеллигенция». С годами противоречия между этим социальным слоем и властью трансформировались от поддержки и участия в двадцатых – начале тридцатых годов к страху тридцатых – пятидесятых и, наконец, к презрению прогнившей власти со стороны интеллигенции в шестидесятых – восьмидесятых годах, которое, в конечном итоге, привело к массовой еврейской эмиграции, когда это стало возможно.
Для евреев-членов партии было еще одно дополнительное и неприятное испытание – выход из партии. Пройти через этот барьер было трудно: собирались большие партсобрания для обсуждения только одного вопроса – исключение из партии еврея, подавшего документы на выезд заграницу на постоянное место жительства. После многочисленных обвинений и осуждений в предательстве человека с позором выгоняли из партии. Часто всем этим обвинениям подвергались пожилые ветераны Великой Отечественной Войны, которые защищали Советский Союз не в кабинетах партийных комитетов, а в окопах на передовой. У ветеранов войны отбирались все награды, за которые они проливали кровь на фронтах, а сейчас уезжали вслед за детьми и внуками. Для них это была как средневековая инквизиция – слышать от ничтожных партийных клерков слова обвинений в предательстве. Но были и другие собрания, больше похожие на анекдотичные. Я знаю одного бывшего работника торговли, которую перед ее отъездом исключали из партии на партийном собрании торга за ее отъезд. «Когда все собрались, – рассказала она мне, – я попросила слово первой, мне разрешили говорить. И тогда я сказала: „Я уезжаю, и у меня есть на то свои причины, которые никого из вас не касаются. Если только кто-то попробует меня здесь травить и обличать, я обещаю, что напишу письмо в ОБХСС (Отдел Борьбы с Хищениями Социалистической Собственности во времена СССР), где опишу все ваши махинации, и вы будете сидеть все! Исключайте меня из вашей партии, да побыстрей!“». Ее тут же по-тихому исключили, и все сразу разошлись.
Со временем все большее число евреев подавали заявления на отъезд, но при постоянной квоте на число выдаваемых выездных виз все большее число людей садилось «в отказ». Чтобы принудить советское правительство выдавать выездные визы всем евреям, желающим эмигрировать, в американском конгрессе была принята поправка Джексона-Вэника, ограничивающая продажу некоторых товаров в Россию, в дальнейшем получившая название «отпусти мой народ». В 1974 году генсек Брежнев и президент Форд договорились увеличить квоту на отъезд, таким образом дав возможность выехать десяткам тысяч евреев. Тем не менее, большинство из них все еще решало главный еврейский вопрос того времени: ехать или не ехать? Такой вопрос возникал не раз и не два, а много раз в течение последних двух тысяч лет еврейской истории. Он разделял еврейские семьи и даже часто разрушал их по этому принципу. Если родители были разведены, и бывшая жена собиралась эмигрировать с ребенком, она должна была получить разрешение от отца ребенка. Некоторые бывшие мужья использовали это для шантажа и получения денег. Другие соглашались не разводиться до отъезда, чтобы не разрушать семейный план; третьи использовали фальшивые браки только чтобы выехать. Поскольку было много смешаных браков, в ходу была поговорка: еврейская жена это не только заботливый партнер, но и средство передвижения.
Итак, разрешение получено, документы готовы. Что дальше? В отличие от восточноевропейских евреев, собиравшихся в эмиграцию в начале 20-го века, советские евреи изучали английский перед отъездом и совсем не полагались на родственников, обосновавшихся в Америке ранее. В аэропорту Вены, служившим пунктом пересадки, одни выбирали Израиль местом своего назначения как свою историческую родину, другие – Соединенные Штаты как наиболее притягательную страну почти для всех эмигрантов. Тогда их направляли в Рим, где и решалась их судьба. Через несколько месяцев они уже находили себя в Америке.
Как они обосновывались в новом для них мире? Я процитирую Джозефа Рота, известного австрийского журналиста и писателя двадцатых – тридцатых годов, обрисовавшего в 1926 году судьбы предыдущей волны эмигрантов из Восточной Европы начала двадцатого века:
«Многие возвращались обратно. Еще больше оставались на обочине жизни. У евреев Восточной Европы больше не было дома, их могилы находились на каждом кладбище. Многие разбогатели. Многие прославились. Многие внесли выдающийся вклад в другие культуры. Многие потеряли себя и мир. Многие так и остались в гетто, и только их дети смогли покинуть его. Большинство отдали Западу как минимум то, что могли. Некоторые дали ему больше, чем он дал им. Право жить на Западе принадлежит тому, кто способен жертвовать чем-то во имя этого» (Joseph Roth. The Wandering Jews. W. W. Norton & Company. NY-London, 2001, p. 110).
Это было написано более девяноста лет назад про евреев, иммигрировавших в начале двадцатого века, но сказанное характерно и для последующих волн еврейской эмиграции. Поток иммигрантов 1990-х шел своими путями сообразно технологическим и культурным изменениям конца прошлого века, но судьбы людей все так же определялись простыми и объективными концепциями типа «счастлив-несчастлив» и «есть материальный достаток – нет достатка». И люди уезжали, как бы отвечая «да» на шекспировский вопрос «быть или не быть?»