Страница 13 из 17
Причиной остановки эмиграции начала восьмидесятых было ухудшение отношений с Соединенными Штатами в связи с советским вторжением в Афганистан. В 1981 году пришел Рональд Рейган, новый президент Соединенных Штатов, более решительный и сильный, чем его предшественник Джимми Картер. Его язык по отношению к Советскому Союзу был прямой: «империя зла» и «коммунизм это печальная и чуждая глава истории человечества, последние страницы которой сейчас пишутся». Политика Рейгана сыграла критическую роль в разрушении коммунизма как мировой политической системы. Импорт пшеницы в СССР был переключен с США на Канаду, и большинству из подавших заявления на выезд стали отказывать. Так появилась целая категория «отказников», потерявших в результате этого работу, положение в советском обществе и зарабатывавших на жизнь работой в кочегарках и на погрузках-разгрузках.
Решение, которое большинство русских евреев должны были принять, было самым важным и, может быть, самым трудным в их жизни. Оно было особенно трудным, если тебе за сорок, если ты имел привычную работу, круг друзей и знакомых, квартиру – в общем, все то, что определяет устоявшийся стиль жизни. В начале семидесятых только самые решительные шли на это. Все остальные только дискутировали: ехать-не ехать. Многие из старшего поколения, особенно прошедшие войну, были настроены критично по отношению к отъезжавшим, и это иногда принимало драматический оборот, когда уезжали их дети с внуками. В критическом для таких ветеранов выборе – страна или дети, они чаще всего выбирали детей и эмигрировали вместе с ними. Я также знаю русских людей, которые говорили своим друзьям-евреям: если у вас есть такая уникальная возможность, то почему бы ею не воспользоваться. В общем, во многих еврейских умах царила большая сумятица по поводу возможности отъезда.
Для русских евреев пришло время определиться, будут ли они жить в стране, где родились, или покинут ее, вступая в неопределенное для себя будущее. Два противоположных голоса боролись почти в каждой еврейской душе. Первый убеждал в том, что это немыслимо: покинуть страну, где ты родился и где все твои корни, язык, культура. Это страна, где наши отцы проливали кровь и гибли в войне с фашистами, где наши деды были освобождены от черты оседлости, и где ты сам провел свое детство, где все знакомо и привычно, и любые, даже самые незначительные события так понятны и предсказуемы. Голос же с другой стороны постоянно спрашивал тебя: как ты можешь продолжать жить в стране, имеющей антиеврейские традиции, где существует негласная инструкция не продвигать по службе и не принимать даже на чуть-чуть более ответственные должности евреев, стране, где имели место постыдные погромы и кампании борьбы с космополитами и готовившей массовую депортацию евреев в Сибирь, стране, где выглядеть евреем или иметь еврейское имя было, как бы сказать помягче, неудобно? Эта дилемма не давала покоя практически каждой еврейской семье, и я знаю семьи, которые распадались по причине отъезда или неотъезда.
Процесс принятия такого решения иногда длился годами. В начале семидесятых число семей, решившихся на отъезд, было сравнительно невысоко. Тем не менее, власти под разными предлогами не разрешали выезд многим из них, и поэтому росло количество отказников, получивших в общественном мнении статус «предателя», но остававшихся в Союзе. Представьте себе – вы живете в стране, где вас считают предателем. К счастью, думающих так было меньше. Друзья уважали вас за смелое решение; другие вас ненавидели за то же самое.
«Ехать или не ехать?» – это был стратегический вопрос, обсуждавшийся чуть ли не на каждой вечеринке, где собиралось двое или более евреев. Если двое евреев что-то оживленно обсуждали, к ним подходил третий и говорил полувсерьез: «Не знаю, о чем вы разговариваете, но ехать надо!» Никто даже не спрашивал, куда ехать, все понимали всё. Состояние «отъезда» было длительным статусом с подготовкой документов, ожиданием визы, продажей или раздачей домашнего скарба, накопленного десятилетиями. В течение этого времени и до самого отъезда друзья и знакомые восхищались и удивлялись храбрости отъезжающих и каждый раз при встрече мысленно прощались. Это было особенно таинственно и оттого еще более интригующе во времена отъезда самых первых в начале семидесятых. Слова знакомых тебе с незапамятных времен людей «мы уезжаем» звучали как выстрел – неожиданно, громко, шокирующе, как приговор нам, остающимся, никогда больше не видеться с людьми, с которыми связано так много. Эмигранты той поры были решительными, морально готовыми к неизвестным вызовам и менее терпимые к системе, построенной на лжи. Те, кто ехал в Израиль, были приверженными идеям сионизма людьми и оттого – вызывающими уважение. Намерения тех, кто уезжал в Америку, были более понятны – все-таки там нет войн, как в Израиле. Но, примеряя рубашку всех отъезжавших на себя, далеко не многие были готовы пройти через все то, что проходили те первые эмигранты.
Но вот решение принято, и следующей проблемой была работа. Непосредственно перед подачей заявления в ОВИР (Отдел Виз и Регистраций) на получение выездной визы, заявитель должен был уволиться с работы, т. к. на следующий день эта информация будет известна в отделе кадров со всеми вытекающими последствиями. Если человек не увольнялся, он подвергался остракизму и публичному осуждению. Получение такой визы могло занять месяцы, если не годы, и вопрос заключался в том, на какие средства отъезжающий мог жить все это время. Поэтому поиск временной работы представлял серьезную проблему. Если будущий эмигрант был удачлив, он находил работу сторожа или кочегара в котельной, т. е. там, где никому нет дела, кто ты и куда ты вознамерился уехать.
История, которую я расскажу, была типична для отъезжающих из Советского Союза в семидесятые – восьмидесятые годы. Мои друзья, Гриша и Валя, семейная пара, – они же были моими коллегами по работе в институте, – собрались уезжать. Сейчас мы живем в получасе езды друг от друга и когда встречаемся, иногда вспоминаем то пресловутое профсоюзное собрание.
На дворе был 1981-й. Начну с того, что с момента, когда Григорий подал документы на выезд в ОВИР, неприятности у него и Валентины начались буквально на следующий день. ОВИР информировал местное отделение КГБ, которое, в свою очередь, послало уведомление в институт об политической неблагонадежности двух сотрудников и их намерении выехать. Как только спецотдел института (фактически, филиал КГБ) получил это уведомление, об этом узнали все и в других отделах. И сразу как будто прозрачная стена выросла между этой парой и сотрудниками – стена страха, негодования и скрытой зависти. Реакция коллег на их отъезд была различной, ее невозможно было предугадать. Можно ли было ожидать от члена парткома института реакции сочувствия и понимания того, через какие моральные испытания они сейчас проходят? Представить такое было невозможно, но именно он подошел к ним, естественно не как член парткома, и сказал пару человеческих слов. Таких, как этот член парткома, было немного, но они были. Свои чувства по отношению к Григорию и Валентине они выражали скрытно, опасаясь навлечь на себя проблемы. Другие, среди которых были и бывшие друзья, не скрывали своей враждебности к «предателям».
Чувствовалось, что руководство института в растерянности: еще бы, один из ведущих его сотрудников вознамерился уезжать в Израиль! Они должны были как-то реагировать на это происшествие, но не придумали ничего другого, как перевести обоих в другой отдел, где работал и я. Всем было понятно, что долго это продолжаться не будет, и оба они должны будут уйти из института.
Для начала руководство устроило профсоюзное собрание, на котором состоялось лишение их звания… «ударник коммунистического труда»! Сейчас эти мероприятия воспринимаются чуть ли не со смехом, а тогда это был настоящий суд инквизиции. Начальник отдела выступил первым, он обвинил семейную пару в предательстве родины и заключил свою гневную речь, сказав, что они не заслуживают высокого звания «ударник коммунистического труда». Партийные и профсоюзные начальники тоже обличали предателей. Затем приступили к голосованию. Никому из сотрудников не нужны были проблемы, и все проголосовали за исключение. По иронии, через пятнадцать лет, когда я намерился сделать тот же шаг, что и Гриша с Валей, те же люди, которые обвиняли их ранее, устроили застолье с моими проводами. Но это была уже другая страна, другая эпоха. Ничего в умах людей не может считаться раз и навсегда заданным, приходит время, когда многое может повернуться на 180 градусов.