Страница 5 из 20
В 1950-х гг. в качестве сотрудника журналов «Колхоз бригадасы» («Колхозная бригада») и «Совет әдәбияты» («Советская литература») А. Еники выступал с публицистическими и литературно-критическими статьями, которые позже вошли в сборник «Хәтердәге төеннәр» («Узелки памяти», 1983) [см.: Гайнуллина, 2015]. В 1990-х гг. активизируется публицистическая мысль писателя, чему в значительной степени способствовали социально-политические процессы в стране. В эти годы А. Еники пишет автобиографическое произведение «Соңгы китап» («Последняя книга», 1986) и историко-документальную хронику «Кояш баер алдыннан» («Перед закатом солнца», 1996).
Размышляя о самых серьёзных и сложных вопросах человеческого бытия – о прошлом, настоящем и будущем народа, о судьбах татарского языка, о литературе и её общественном назначении, о гражданской позиции писателя, о чести, мужестве и стойкости, А. Еники так характеризует итоги своего жизненного и творческого пути: «Иҗат юлымның башы никадәр авыр булса да, ахыры, шөкер, уңышлы булып чыкты дип әйтә алам. Дөрес, һәр уйлаганымны яза алдым, һәр язганымнан канәгатьмен дип әйтергә җөрьәт итмәс идем. Бу инде һәрбер язучы өчен дә шулайдыр. Чын язучы гомере буена өч вакыт эчендә яши: үткәнне онытмый, бүгенгене күрә, киләчәкне уйлый… Үлгәндә дә ул солдат шикелле алга карап үлә торгандыр…» [Еники, 2000, 4: 463]. «Как ни трудно было начало пути в литературе, конец, слава Всевышнему, оказался счастливым. Конечно, я не могу утверждать, что написал всё, что хотел, что мне нравится каждая моя книга. Думаю, любой собрат по перу мог бы сказать о себе то же самое. Истинный писатель живёт в трёх измерениях: не забывает прошлого, видит сегодняшнее, думает о будущем… Уверен, что и в последний свой час он, как солдат, смотрит только вперёд…» [Еникеев, 1998: 429].
Девочка
Посвящаю любимой дочери Резеде
Рота лейтенанта Иванова с большой осторожностью пробирается по лесу к передовой. Чтобы можно было быстрее укрыться от вражеских самолётов, красноармейцы шагают попарно по обеим сторонам песчаной дороги.
На дороге отпечатки лошадиных копыт, узкие колеи от повозок и узорчатые тяжёлые вмятины от шин грузовиков. Вероятно, и пешеходов здесь немало прошло. На влажном песке отчётливо видны следы солдатских сапог и женских ботинок. Эта дорога – единственная свидетельница ночного боя. Она одна могла бы рассказать о том, как два брата прошли по одному следу и не встретились. И всё же в этот час она предательски спокойна и пуста.
Пора восхода солнца. Притих лес, словно вслушиваясь в себя. Горящие светло-зелёным пламенем верхушки высоких сосен неподвижны, ещё погружены в крепкий утренний сон. Серебристые листья изредка встречающихся осин уже проснулись от тихого дыхания утра и слегка шелестят. На открытых местах, прижавшись к земле, застыл густой белый туман. В траве сапоги тотчас же покрываются блестящей влагой и будто тянут за собой зеленовато-бурую цепочку следов. Душистые испарения леса, земли щекочут ноздри, проникают в лёгкие. Хотя пройдено немало и ноша давит плечи, чувствуешь себя как-то легко, и от этой лёгкости душа наполняется покоем и тишиной…
В задних рядах роты размеренной походкой идёт красноармеец Зариф. Перед ним в такт покачиваются спины товарищей. Лицо его спокойно и кажется беспечным, но чуть прищуренные глаза говорят о том, что он напряжённо думает.
Тёплая тишина утра, величавое спокойствие леса заставляют забывать об идущей где-то недалеко жестокой войне, о крови и смерти, как будто молочная белизна тумана прячет и отдаляет от человека эти ужасы. Среди дышащей радостью природы он незаметно для себя обманывается, настраиваясь на мирный лад.
Так и Зариф, хоть и помнил, куда он идёт, в эту минуту был погружён в свои думы о родных и близких. Ему представлялись широкие поля и сизо-голубые леса родного края, деревня, где ему знаком каждый колышек плетня, дом, который вплоть до зарубин на краях сакэ[14] так живо вставал в его памяти, жена, при каждом воспоминании о ней он будто слышал её голос, его дочка, доверчивую улыбку которой он бережно хранил в своём сердце. Мост в конце деревни… просёлочная дорога… ржаное поле… низко склонившиеся к земле тяжёлые колосья пшеницы… Какой нынче был обильный урожай! Теперь, наверное, днём и ночью молотят.
Откуда-то совсем близко до слуха Зарифа донёсся гул молотилки и короткий рёв, когда она глотает большие снопы.
Не успел он сообразить, где же молотят, как раздалась команда:
– Воздух!
Рота тотчас залегла и скрылась среди деревьев по обе стороны дороги.
«Вот тебе и молотилка!» – подумал Зариф, лёжа под деревом, и усмехнулся своему заблуждению.
Самолёт удалился. Лейтенант, видимо, дал команду – лежащие впереди бойцы начали подниматься. Встал и Зариф. Но не успел он сделать и шага, как заметил в пяти-шести метрах от себя девочку и остановился. Ей было не больше трёх, она стояла возле низкого кустарника, зажав в ладони землянику, хотела поднести её ко рту, но, увидев Зарифа, застыла и удивлённо уставилась на него большими серыми глазами. Они у неё покраснели и опухли от долгого плача, на лице две узенькие полоски от слёз. Зариф оглянулся по сторонам, надеясь найти кого-нибудь из родных девочки, но никого не увидел. Снова посмотрел на девочку. Присев на корточки, девочка собирала рассыпанные по земле ягоды. На ней было летнее пальто из тонкого синего сукна, чёрная фетровая шапочка, завязанная под подбородком красной лентой. На ногах чулки и жёлтые ботинки, одна нога в калоше, другую калошу она, видимо, потеряла.
Зариф сообразил, что девочка заблудилась и отстала от родных, которые вместе с другими беженцами двигались в глубь страны, подальше от фронта. Первым его побуждением было поднять ребёнка. Он уже шагнул было к девочке, но вдруг вспомнил, куда идёт и что никак не может отстать от роты. Тогда он повернул к дороге, чтобы бежать за удалявшейся ротой, но вместо этого решительно направился к девочке и быстро подхватил её на руки.
– Мама! – испуганно закричала девочка. Ручкой с зажатыми в ней ягодами она упёрлась в лицо Зарифа и, болтая ногами, громко заплакала.
Крепко прижав к себе ребёнка, перескакивая через пни и валявшиеся под ногами ветки, Зариф вышел на дорогу. Хотя всё это заняло очень мало времени, рота уже заметно отдалилась. На ходу поправив на плече винтовку, Зариф ускорил шаг.
Видно, девочка уже давно устала плакать, скоро плач её перешёл в беззвучные всхлипывания. Зариф вытащил из кармана кусок сахару, сдул приставшие к нему пылинки и протянул ей. Девочка капризно замотала головой, затем недоверчиво протянула руку, взяла сахар, быстро спрятала его в кулаке и прижала к груди.
– Ешь, ешь, – ласково сказал Зариф и потрепал её по спине.
Девочка будто этого только и ждала: всхлипывания прекратились, она успокоилась и, слегка покачиваясь на руках у Зарифа, стала смотреть по сторонам. Сквозь тонкую одежду Зариф ощутил тепло и какой-то особый аромат детского тела. Желая ещё сильнее почувствовать эту мягкую податливость и теплоту, он в какой-то щемящей тоске нежно прижимал к себе девочку, тихо гладил её по спине, вдыхая приятный запах ребёнка. Из глубин его души тёплой волной поднималось невыразимо радостное чувство. Пробуждённое встречей с ребёнком, оно было чистым, ничем не замутнённым выражением любви и привязанности человека к жизни, силы и глубины этой привязанности. В эту минуту Зариф не ощущал никакой разницы между своим ребёнком и этой девочкой, она казалась ему, как и его дочка, частью его души. Он взял зажатую в кулак руку ребёнка и поднёс к своим пересохшим губам.
– А есть у тебя папа и мама? – ласково спросил он. У него вдруг защекотало в горле, глаза увлажнились.
Ребёнок звонким голосом ответил:
– У меня и мама есть, и папа, у нас ещё коза есть. Козлятки такие беленькие-беленькие.
Зариф с улыбкой взглянул на девочку.
14
Сакэ – подобие нар, обязательная принадлежность обстановки татарской избы.