Страница 7 из 15
Через невзрачные скрипучие двери они прошли внутрь здания.
Серые глухие стены, узенькие коридоры и проходы, освещённые тусклым светом электроламп. И мёртвая тишина вокруг, будто нет в этой обители ни одного живого существа.
Поднявшись на второй этаж, они вошли в кабинет, на двери которого висела медная табличка с надписью: «Главврач профессор Самуил Абрамович Лемех»…
Хозяином кабинета оказался небольшого роста пожилой мужчина с крупной лысой головой, живыми тёмными глазами и тонкими, лукаво улыбающимися губами. После короткого и любезного знакомства он усадил Шамсиева и Вахрамеева за стол и стал непринуждённо, без умолку, как давний знакомый, рассказывать им о своих заботах и нуждах: о затянувшемся ремонте стационарного отделения, дефиците лекарств и нехватке медперсонала. При этом с лица его ни на минутку не сходила выразительная лукавая улыбка, с которой он встретил гостей.
Шамсиев объяснил ему причину прихода.
Услышав фамилию Борина, профессор сразу промрачнел и заговорил уже сдержанно, чуть скорбно:
– А-а, Илья Ефимович… Как же, знаю. Славный человек! Настоящий гений, светоч культуры! И кто бы мог подумать… Вас интересует его болезнь? Вам повезло, я как раз тот человек, который хорошо знает его, мне пришлось лечить Илью Ефимовича. И как это ни грустно, даже я, профессор, немало повидавший на своём веку, был вынужден капитулировать перед его недугом. Прискорбно, друзья, но Илья Ефимович обречён. У него лейкоз, иначе говоря, рак крови. Когда наступит конец, не берусь сказать. Но жить ему осталось недолго. Случиться это может завтра, послезавтра, через неделю, словом, в любое время. Слишком поздно у него всё выявилось. Да и медицина пока ещё бессильна перед этой страшной болезнью…
– Я понимаю… – произнёс Шамсиев огорчённо. – А скажите, Самуил Абрамович, Борин сам-то знает о своей болезни?
– Увы, – с грустью обронил профессор. – Скрывать что-то от него просто не имело смысла. Илья Ефимович – утончённая натура, и он всё равно бы обо всём догадался… Сначала он лечился у врачей городской поликлиники, потом появились подозрения, и его направили к нам на обследование. Диагноз вскоре подтвердился. Я не стал обманывать Илью Ефимовича. Просто был не в силах. Помню, когда принесли последние анализы, он стал меня расспрашивать, знаете, так тихо, спокойно, как человек очень мудрый, и я не сдержался, ей-богу, сказал ему всё, всё как есть. Что же мне оставалось делать?
Шамсиев с сочувствием взглянул на него:
– Конечно, конечно… Но вспомните, когда это случилось?
– То есть что? – не понял профессор.
– Когда вы поведали ему о его болезни?
Главврач, склонив голову, задумался, стал что-то высчитывать, беззвучно шевеля губами и загибая пальцы на руке. Он путался, сердито хмурился, снова высчитывал, пока лицо его, наконец, не осветила победная улыбка.
– Ох, эта стариковская память! Ну конечно, вспомнил, вспомнил теперь! Это было двадцатого июня. Как же я сразу-то не сообразил. Ведь в тот день один мой ассистент отмечал день своего рождения…
Повернувшись в сторону Вахрамеева, Шамсиев выражением лица обратил его внимание на дату, которую назвал профессор и, помолчав немного, спокойно, в выдержанном тоне продолжал:
– И как же Илья Ефимович воспринял эту страшную весть?
– Как воспринял? – Главврач печально улыбнулся. – Представьте себе, внешне он принял моё сообщение довольно хладнокровно. Я уже, кажется, говорил, у этого человека железная воля. А что творилось у него на душе, об этом можно было лишь судить по глазам. Они у него словно разом померкли…
– После этого вы, вероятно, ещё не раз встречались с ним?
– Конечно! Я тогда предлагал Илье Ефимовичу лечь на стационарное лечение. Сначала он как будто согласился. Но через два или три дня он, позвонив мне, сказал, что ложиться в больницу не хочет. Спорить с ним было бесполезно, я это знал. И мне пришлось лечить его амбулаторно, используя все имеющиеся средства и возможности. Но Илья Ефимович… – Профессор чуть замялся, помрачнел. – Уж не знаю даже что и сказать, но он как-то странно повёл себя, часто пропускал лечение, стал молчалив, раздражителен. Мне даже пришлось показывать его психиатрам. Но они ничего такого не нашли у него. Обычные симптомы болезни: неразговорчивость, замкнутость, отрешённость… А потом… потом Илья Ефимович и вовсе отказался от лечения, не стал приходить ко мне. Уж не знаю, какая муха его укусила… Конечно, я не теряю с ним связей, звоню, справляюсь о здоровье, но знаете, всякий раз, когда прощаюсь с ним, не могу уйти от мысли, что в следующий раз он уже не поднимет трубку…
Профессор посидел с минуту молча, уставившись неподвижным взглядом в стол, и вдруг, словно осенённый какой-то мыслью, потянулся к телефону.
– А вы знаете, у меня отличная идея. Давайте позвоним сейчас Илье Ефимовичу и справимся о его здоровье, раз оно вас интересует?
Не дожидаясь одобрения своей идеи, профессор поднял трубку и решительно завращал диск телефона. Вызов сработал почти сразу, так как уже в следующее мгновенье лицо профессора вновь посветлело от уже знакомой лукавой улыбки.
– Илья Ефимович? Добрый день, – тепло и расслабленно заговорил он, ощупывая свободной рукой шнур от телефона. – Узнал меня? Ну-ну. Как врача ты меня уже давно отверг, спасибо хоть как старого еврея помнишь. Ну, как ты там? Что? Вот сумасшедший! Тебе лежать положено, а не по театрам ходить! Да, нельзя, даже как зрителю… Головокружение, слабость, говоришь? Ну ещё бы! Находиться весь вечер в пылу эмоций! Помни впредь, надо больше отдыхать, сохранять спокойствие. И обязательно принимай лекарства, которые я тебе посылал через медсестру. Да, да, и никаких дальних прогулок! Я навещу тебя через денёк. Обязательно. Ну, пока!
Он положил трубку и укоризненно покачал головой:
– Подумать только! Был вчера в театре… Ведь на ладан уже дышит, а ему всё подавай искусство. Ох уж эти артисты!
Укор относился к Борину, но Шамсиев принял его и на свой счёт. Ему даже стало не по себе в эту минуту. Ведь это он выманил Борина из дома, заставил переживать, быть может, самые тяжёлые мгновенья в жизни…
Профессор между тем уставился на него любопытным взглядом и спросил чуть осторожно:
– Простите… но если не секрет, чем вызван ваш интерес к личности Ильи Ефимовича? Уж не натворил ли чего старый бес?
– Да ничего особенного… Просто выясняем один давний случай в театре… – успокоил его Шамсиев. – И вот ещё что, Самуил Абрамович, будем считать, что беседа наша носила официальный характер, и содержание её придётся запротоколировать. Таков порядок. И потом, нам придётся изъять историю болезни Ильи Ефимовича. Подготовьте, пожалуйста!
Профессор лишь покорно пожал плечами…
Пообедав в одном из ресторанов, Шамсиев и Вахрамеев вернулись в прокуратуру. Вахрамеев всю дорогу молчал, отнюдь не выражая своим видом удовлетворения и от только что состоявшейся встречи с профессором, и вообще от всего, чем они занимались. Видимо, он пока ещё не понимал ни действий, ни истинных намерений Шамсиева. Молчал он и по возвращении в кабинет.
Шамсиев видел, что молодого следователя что-то тревожит, не даёт собраться с мыслями и взяться по-настоящему за дело. И он теперь решил, что наступило время вызвать его на откровенный разговор, прийти к единому мнению, работать сообща или же, как говорят, разойтись в разные стороны, мирно расстаться. Он отдавал себе отчёт в том, что их дальнейшее сотрудничество возможно лишь при условии полного взаимопонимания, без которого в любом деле не продвинуться вперёд ни на шаг.
– Послушай, Серёжа, – начал он, когда они немного передохнули, сидя в креслах. – Не знаю, прав ли я, но меня почему-то не покидает ощущение, что ты скептически оцениваешь мои нынешние действия и в мыслях, возможно, даже осуждаешь их…
Вахрамеев словно только и ждал этого момента.
– Признаться, Булат Галимович, я всё пытаюсь понять, чем вызван ваш повышенный интерес к этому Борину, – сказал он, посмотрев в глаза Шамсиеву. – Пытаюсь, но никак не могу. Возможно, я просто дилетант…