Страница 6 из 15
– Я прошу минутку внимания, дорогие зрители! На сегодняшний спектакль к нам пришёл наш давний, наш любимый друг, талантливый артист, ветеран театра, известный режиссёр Илья Ефимович Борин. Коллектив артистов театра «Ромэн» горячо приветствует нашего дорогого гостя и выражает ему самые добрые, самые искренние чувства.
Спустившись в зал, цыганка подошла к стоявшему в растерянности режиссёру и под аплодисменты зрителей с восхищением и нежностью протянула ему букет роз.
Борин странно, с какой-то опаской взглянул на цветы, пошатнулся, но тут же, смущённо заулыбавшись, принял букет, галантно поцеловав цыганке руку…
И вот уже медленно поднимается занавес, открывая взору зрителей раскинувшуюся под большой красной луной степь, тихо движущиеся в полумраке цыганские кибитки…
Шамсиев любил Пушкина, любил знаменитую поэму, знал её со школьных лет. И вообще он очень любил цыганский табор, лунные ночи – он полюбил всё это ещё в раннем детстве. Особенно нравилось ему, когда над лесом или лохматыми холмами вставала яркая оранжевая луна, разбрасывая вокруг какие-то мерцающие, таинственные блики. Сердце его в такие минуты наполнялось совершенно необъяснимой, странной грустью, ожиданием, что с этой оранжевой луны спустится фея, гордая, прекрасная и улыбнётся ему своей обворожительной заманчивой улыбкой. Но сейчас… Сейчас его занимали другие мысли. Всё его внимание было приковано к фигуре Борина, чуть сгорбленной, беспомощной на вид, но таящей в себе какую-то скрытую, магическую силу…
Затевая этот своего рода рискованный эксперимент, Шамсиев рассчитывал на следующее. Ещё там, в кабинете, во время разговора с Вахрамеевым и участковым инспектором, он ощутил всем своим существом, что Борин не просто так себе старичок, а человек сложный, окружённый аурой неизвестности. И эта неизвестность таилась и в его в общем-то нескладной при всех победах и взлётах жизни, и в его одиночестве, и в событиях той тёплой, летней ночи, когда он возвратился домой в состоянии крайнего возбуждения, в его изменчивых и путаных объяснениях, наконец.
И сейчас Шамсиев рассчитывал узнать хотя бы самую малость об этом человеке, о состоянии его души. О чём-то большем он просто боялся пока и мечтать…
И вот уже идёт спектакль. Стрелки часов незаметно движутся вперёд, отмеряя время. Борин сидит всё в той же неподвижной, чуть задумчивой позе. А со сцены доносится страстная, преисполненная гордой непокорности песня Земфиры:
А вот уже и старый цыган грустно исповедуется перед обуреваемым ревностью Алеко:
Шамсиев видит, как вдруг медленно опускается на грудь голова Борина, как бледнеет его лицо, как смотрит он на сцену уже исподлобья, отчуждённо и обречённо, тяжело и взволнованно дыша.
Сидящий за его спиной замдиректора наклоняется, что-то шепчет ему на ухо.
Борин отрицательно качает головой, приподнимает подбородок, пристально смотрит на сцену, пытаясь взять себя в руки, успокоиться.
Но Шамсиев видит, точно, Борину уже плохо, он болен, и болезнь никак не хочет отпускать его из своих цепких объятий. Ещё Вахрамеев говорил о нём в кабинете: «Больной, беспомощный старик…»
Интересно, чем же он болен? Может быть, напрасно вытащили из дома этого старца, заставили сидеть здесь, переживать и волноваться, обрекая на муки и страдания…
Шамсиев всё смотрит на Борина и видит: он ещё крепится, старается не выдать своего внутреннего состояния, своих страданий, а там, на сцене, Алеко уже заносит нож над молодым цыганом, вонзает ему в грудь и смотрит безумными глазами на Земфиру, бросающую ему открыто и дерзко в лицо:
Над её головой сверкает нож, слышится стон и – затем её последнее: «Умру любя…»
Шамсиев видит, как Борин, бледный, поднимается с кресла, как замдиректора и подошедшая к нему молодая женщина берут старого режиссёра под руки и осторожно выводят его из зала.
Зрители смотрят на них недоумевающее. На сцене – финальная картина. Но Шамсиев уже ничего не видит, теряясь в догадках. Неужели всё-таки Борин находится под бременем каких-то тяжких воспоминаний. Неужели он пережил личную трагедию, чью-то смерть? Но где, когда, при каких обстоятельствах? И имеет ли это какое-нибудь отношение к Аристовой?
Дать ответы на все эти вопросы он пока ещё не мог. Но в одном был убеждён твёрдо: Борин не оставался равнодушен к тому, что происходило на сцене. Что-то сильно его расстроило, совершенно выбило из колеи. Но что?
С Вахрамеевым они встретились наутро.
Молодой следователь выглядел свежо и опрятно. В серых глазах его горел живой огонёк. Он был более мягок, раскован, чем в первый день их встречи.
– Как вам наш театр? Постановка? – спросил он, выражая всем своим видом желание откровенно и основательно побеседовать с «важняком».
– Спасибо. Театр что надо, – с благодарностью посмотрел на него Шамсиев. – Шикарный зрительный зал, интересная публика. Актёры неплохо сыграли… Был там и Борин, но к концу ему что-то стало плохо, его увели…
– Да, Шейнин звонил утром, – признался Вахрамеев, – рассказывал эту историю. Сдавать стал старик. Его полчаса отхаживали в кабинете у Шейнина, а потом отправили домой на машине. От помощи врачей он почему-то отказался…
– Похоже, с ним действительно творится что-то неладное, – произнёс задумчиво Шамсиев. – А ты не знаешь, что за болезнь у него?
– Представления не имею, – пожал плечами Шамсиев. – Раза два я видел его в городской поликлинике. Кажется, он записывался к терапевту. Впрочем, сейчас узнаем поточнее!
Вахрамеев отыскал в справочнике нужный номер и, набрав его по телефону, прислушался.
– Алло, Аза Михайловна, вы? – внезапно заговорил он с любезностью, но без излишней фамильярности. – Здравствуйте! Это Вахрамеев. Не сердитесь на меня, пожалуйста, за неожиданный звонок, но у меня возник один вопрос… К вам, кажется, обращался Борин Илья Ефимович, бывший главный режиссёр нашего театра… Не скажете… Ах, вот как! – На мгновенье Вахрамеев застыл, потирая в задумчивости лоб. – Да… да… Ну, хорошо! Спасибо вам за информацию. Извините за беспокойство!
Он тихо положил трубку.
– Случилось что-нибудь? – спросил чуть встревоженно Шамсиев, почувствовав что-то неладное.
– Нет, но… – Вахрамеев словно не решался говорить. – Просто… просто его амбулаторную карту месяц назад переслали в городской онкологический диспансер…
– Онкологический? – переспросил Шамсиев. – Неужели у него эта страшная болезнь? Слушай, давай съездим в диспансер, поговорим с лечащим врачом…
– Едем! – живо отреагировал Вахрамеев.
Городской онкологический диспансер находился на краю города и представлял собой старое двухэтажное здание, приютившееся у склона круглой, покрытой густым лесом горы и опоясанное невысокой каменной оградой. Во дворе было много трав и цветов, высились рядами ветвистые тополя, цвели ароматные акации. На покосившихся скамейках, выстроенных по краям аллей, сидели худые бледнолицые женщины, сгорбленные старики, рано увядшие юноши с мутными печальными глазами.
«Боже мой, – думал Шамсиев, проходя мимо этих людей, – как, однако, жалок и беспомощен человек, сломленный тяжким недугом и живущий в ожидании либо счастливого исцеления, либо медленной и неотвратимой смерти за этими глухими каменными стенами. Неужели и Борина поджидает та же участь…»