Страница 21 из 25
Так они проехали уже несколько десятков вёрст, взглянули на часы, было около двенадцати, а по приметам, до Решей было ещё около десяти вёрст. Тихон Петрович приналёг на коней, и через какой-нибудь час времени они выехали из лесу и увидали макушки домов деревни Реши.
– Кажись, вовремя приедем. Постой-ка, не благовестят ли в селе к заутрени? – сказал Егор Назарыч.
– Далеко оно отсюда, пожалуй, и не услышишь.
– По морозу звон за десять вёрст слышен бывает.
Лошадки остановились, путники прислушались, но в поле было тихо, как в могиле.
– Нет ещё, знать, не ударяли, – проговорил бывший урядник, – трогай с Богом, да не торопись, шажком до берёмся.
Тихон Петрович сдержал лошадок и с замирающим от волнения сердцем въехал в деревню.
Глава 74
В Решах между тем всё обстояло благополучно; Чуркин с Осипом не оставляли мысли порешить со Стёпанидой; они составили новый план: убить её на второй день праздника не в доме её отца, а вызвать вечерком к своей домовой хозяйке и на обратном пути подстеречь красавицу на улице. Исполнить этот замысел взял на себя каторжник.
– Я сразу её положу, – говорил он ночью, накануне Рождества, сидя с разбойником в светлице.
– А если промах дашь? – сказал Чуркин.
– Будь уверен, атаман, этого не случится! – ответил он.
– «Жаль её», – подумал Чуркин, лёжа навзничь на своей постели.
В эту минуту в светлицу вошла Ирина Ефимовна и сказала:
– Вася, тебе письмо от кого-то!
Разбойник быстро приподнялся с логовища, взял конверт и спросил у жены:
– Кто принёс?
– Не знаю, какой-то мужичок подал.
– Где он?
– Ушёл и ничего не сказал.
– Ну, ладно, ступай.
Ирина Ефимовна вышла. Чуркин вскрыл письмо, вынул из него паспорт на имя Кишинёвской мещанки Ирины Андреевой Поляковой и положил его в карман, объяснив Осипу, что это был паспорт для его жены.
– Откуда же он прислан? – спросил тот.
– Из Туретчины; откуда и мне высылают.
– Значит, и там у тебя приятели имеются?
– Ещё бы. Без них ничего не поделаешь.
– Неужели же нарочный оттуда доставил?
– Нет, через волостное правление высылают; должна быть, сотский принёс.
– Вот бы и мне оттуда надо паспорт достать!
– Придёт время, достанем, – отвечал атаман.
В доме деревенского старосты всю неделю перед Рождеством шли усиленные приготовления к свадьбе. Степанида временем была задумчива, а иногда до того весела, что все дивились на неё и толковали о том, как она вдруг переменилась и перестала тосковать. Накануне Рождества она провела ночь без сна: то бродила по своей светлице, то входила в избу, останавливаясь перед кроватью спящей матери, то становилась перед нею на колени, плакала и просила у родимой прощения в задуманном ею проступке; несколько раз она намеревалась подойти к отцу, спавшему в особой комнатке, но какой-то страх отталкивал её от него. Ей думалось, что вот он сейчас проснётся, начнёт её бранить и запрёт в светлицу, и тогда она не увидит своего возлюбленного. Тихо, на цыпочках, при свете тусклой лампадки, подошла она к угольнику с иконами, вынула из него своё свидетельство на вступление в брак, ещё раз подошла к спящей матери, простилась с нею мысленно и возвратилась в светлицу; затем собрала в узелок кое-что из платья, накинула на себя меховую шубейку, увязала головку платком и торопливо вышла на двор. Скрипнули ворота, и девушка, трясясь всем телом, вышла на улицу, оглянулась кругом, – ни кого не было. Полная луна гуляла по небу и бросала от беглянки длинную тень на дорогу. Грустно покачала Степанида головою и подумала: «нет, знать, обманул, не приедет», и стала прислушиваться.
Где-то, вдалеке, послышался ей скрип полозьев и тихий лошадиный топот; ёкнуло сердечко у девушки. «Должно быть, он едет», сказала она сама себе и прислонилась к завалинке родительского домика. Слышалось ей, что шаги лошадей медленно приближались к ней; несколько раз она порывалась выглянуть из-за угла на улицу, но не могла: ноги у ней подкашивались; она, не зная, что делать, присела на завалинку, – голова у ней закружилась, в глазах потемнело. В это время сани остановились. Тихон Петрович быстро выскочил из них, подбежал своей возлюбленной, обнял её крепко, прижал к груди и осыпал поцелуями. Девушка никак не могла сообразить, что с нею делается; она бессознательно повисла на груди своего суженого, который поднял её на руки, принёс к саням, усадил в них, поместился с ней рядом и крикнул своему приятелю Егору Назарычу, который уже успел сесть на место кучера: «Пошёл с Богом!» Кони понесли по деревне счастливую парочку, и вскоре они выехали в поле.
Все это было делом одного момента; спокойствие деревни нарушили только одни собаки: они, почуя чужих людей, подняли лай, но затем вскоре утихли.
Чуркин с Осипом в это время спали крепким сном, не подозревая, что у них из-под рук была вырвана намеченная жертва. Дорого бы поплатились смельчаки за свою удаль, если бы разбойники знали об их умысле, но так, видно, было угодно Провидению, – избавить жениха и невесту от смерти, которая была недалеко от них.
Не скоро опомнилась Степанида от своего забытья и успокоилась от волнения. Когда она пришла в себя и открыла глаза, то немало удивилась тому, где она находится, и с кем мчат её кони по тёмному дремучему лесу, покрытому, как саваном, белым инеем. Осмотревшись кругом, она взглянула на своего друга и горько заплакала.
– Успокойся, моя милая, – ты со мной, – говорил ей Тихон Петрович, целуя свою невесту.
– Ах, что я только сделала, – шептала она, прижимаясь к нему.
– Ничего, кроме доброго. и хорошего; ты теперь со мной, и никто у меня тебя не вырвет.
– А батюшка с матушкой что скажут?
– Похвалят нас после и порадуются на нас.
– Ох, не говори ты мне этого! Проклянут меня, вот чего я боюсь, а проклятым детям нет на свете счастья.
– Все это вздор, не за что им проклинать. Мы любим друг друга вот и все.
– Без родительского благословения пути не будет.
– Старухи так говорят, а ты им не верь, – успокаивал Тихон Петрович неопытную, в страхе Божием воспитанную девушку.
Она замолчала и снова заплакала.
Егор Назарыч подгонял коней, не давая им передохнуть, и поминутно оглядывался на жениха с невестой. Главной заботой его было – как бы-нибудь развеселить Степаниду. Проехав вёрст двенадцать, он придержал лошадей, вынул из-за пазухи тулупа трубочку с кисетом и сказал:
– Тихон Петрович, пусть лошадки-то маленько вздохнут, а я табачку покурю.
– Можно, отчего же, покури, да подгоняй.
– Теперь успеем, бояться нечего.
– Гляди, как бы погони за нами не было.
– Гонись, пожалуй, что из этого?
– Остановят, да назад воротят, вот что с нами может случиться.
– Теперь поздно, – навострив уши, как бы прислушиваясь к чему, отвечал тот, набивая свою трубочку.
– А это кто с нами едет? – тихо спросила Степанида у своего друга.
– Ты разве его не узнала?
– Как знать мне? – оглядывая кучера, сказала она.
– Он твой знакомый, чаем ты его ещё угощала.
– Да кто же он? Скажи, не томи меня.
– Урядник, небось, помнишь?
– Неужто это он?
– Он, он, моя голубушка, – осыпая девушку поцелуями, говорил Тихон Петрович.
– Зачем же он переоделся?
– Так нужно, моя милая: он больше не урядник, а мой приказчик и друг задушевный.
– Да-с, моя красавица, он верно говорит, – сказал Егор Назарыч, обратившись лицом к седокам.
– А я тебя и не узнала.
– Ночь, потому и не разглядела. А какая ночка-то, чудо? – выразился бывший урядник.
– Страшно только, что мы по лесу едем, – прошептала Степанида.
Егор Назарыч быстро докурил трубочку, подобрал вожжи, тряхнул ими, и кони, отдохнув, снова понеслись стрелой по гладкой дорожке, закидывая снегом из-под копыт сидевших в санях.