Острова и море

– Нет, не помню. Только тебя, снег, нашу собаку Шнауц и мою няню. Она была очень красивая. Еще помню маму на лыжах, она тоже была красивая. Помню, как вы с мамой едете на лыжах через фруктовый сад. Не знаю, где это было. Но хорошо помню Люксембургский сад. Помню лодки днем на озере и недалеко фонтан в окружении деревьев. Тропинки там были посыпаны гравием, а когда мы шли к Дворцу – на нем еще высоко висели часы, – мужчины слева в стороне играли в боулинг. Осенью деревья сбрасывали листву, я помню голые деревья и сухие листья на дорожках. Больше всего мне нравится вспоминать осень.

– А почему? – спросил Дэвид.

– По многим причинам. Нравилось, как осенью пахнет, нравились карнавалы и то, что камешки наверху сухие, а под ними мокро, и как ветер гонит лодки, и как он срывает с деревьев листву. Я помню тепло голубей под одеялом. Ты убивал их уже в сумраке, и я гладил их мягкие перышки, прижимал к себе и тем согревал руки по дороге домой, пока голуби не остывали.

– А где ты стрелял голубей, папа? – спросил Дэвид.

– Обычно рядом с фонтаном Медичи как раз перед закрытием сада. Его окружает высокая железная решетка, и с наступлением темноты все должны покинуть сад, и тогда ворота запирают. Сторожа ходят, предупреждают людей, что пора уходить, и закрывают ворота. Когда сторожа отходили подальше, я убивал из рогатки сидящих на земле у фонтана голубей. Во Франции делают отличные рогатки.

– А сам ты их не делал? Ведь вы были бедные.

– Делал, конечно. Сначала я смастерил рогатку из раздвоенной молодой ветки, которую срезал в лесу Рамбуйе, где мы гуляли с матерью Томми. Я ее обстругал, потом в канцелярском магазине на площади Сен-Мишель мы купили широкие резиновые ленты, а из старой перчатки мамы Томми сделали кожаный мешочек.

– А чем ты стрелял?

– Камушками.

– С какого расстояния?

– Как можно ближе, чтобы успеть поскорее подобрать голубя с земли и сунуть под одеяло.

– Помнится, один ожил, – сказал Том-младший. – Тихонько я прижимал его к себе и до самого дома ничего о нем не говорил: очень уж хотелось оставить голубя себе. Голубь был крупный, почти пурпурного цвета с белыми перышками на крыльях, у него была длинная шейка и прелестная головка, и ты позволил держать его на кухне, пока мы не приобретем клетку. Ты привязал его там за лапку. Но в ту же ночь наш кот задушил его и принес мне в постель. Кот гордо выступал, он тащил голубя, как тигр, поймавший дикаря, и вспрыгнул с ним на кровать. Это была уже не корзина, а квадратная кроватка, корзину я не помню. Вы с мамой ушли в кафе, и мы с котом остались дома одни. Помнится, окна были открыты, над лесопилкой стояла полная луна, была зима, и я вдыхал запах опилок. Я помню, как наш большой кот идет по полу с высоко задранной головой, и голубь просто волочится за ним, а потом кот одним прыжком оказывается в моей постели. Я ужасно расстроился из-за голубя, но кот был моим большим другом, и он был так горд и счастлив, что я тоже испытал гордость и радость за него. Я помню, как он играл с голубем, потом мурлыкал и мял лапками мою грудь и вновь принимался за голубя. Наконец, мы вместе заснули, моя рука и его лапка лежали на голубе, а когда я ночью проснулся, кот пожирал птицу и громко урчал, как тигр.

– Вот это намного интереснее, чем названия улиц, – сказал Эндрю. – А ты не испугался, Томми, когда кот его ел?

– Нет. Кот был тогда моим лучшим другом. Самым близким, я хочу сказать. Думаю, ему бы понравилось, если бы я присоединился к нему и тоже стал есть голубя.

– Надо было попробовать, – сказал Эндрю. – Расскажи еще про рогатки.

– Мама подарила тебе одну рогатку на Рождество, – начал Том-младший. – Она увидела ее в оружейной лавке. Ей хотелось купить тебе ружье, но, как всегда, не хватало денег. Каждый день, когда она шла в epicerie[14], она смотрела на ружья в витрине и однажды, увидев там рогатку, сразу ее купила, боясь, что перехватит кто-нибудь другой, и припрятала до Рождества. Ей пришлось подделать счета, чтобы ты ни о чем не догадался. Она много раз мне об этом рассказывала. Я помню, когда ты получил этот подарок на Рождество, то старую рогатку отдал мне, но у меня тогда сил недоставало ее натягивать.

– Папа, а мы были когда-нибудь бедными? – спросил Эндрю.

– Нет. Когда вы двое родились, я уже не нуждался. Бывали разные времена, но той бедности, в какой жили мы с Томом и его матерью, уже никогда не было.

– Расскажи еще о Париже, – попросил Дэвид. – Что там еще вы с Томми поделывали?

– Что мы еще делали, Schatz?

– Осенью? Покупали жареные каштаны у уличного продавца, ими я тоже грел руки. Ходили в цирк, видели там крокодилов Капитана Валя.

– Ты и это помнишь?

– Очень хорошо. Капитан Валь боролся с крокодилом (он называл его «карркодил» – будто ворона каркает), а красивая девушка тыкала в крокодилов трезубцем. Но самые крупные крокодилы не хотели двигаться. В круглом цирке было очень красиво, стены красные с позолотой, и еще пахло лошадьми. Там позади было местечко, куда ты пошел выпить с мистером Кросби, укротителем львов и его женой.

– Ты помнишь мистера Кросби?

– Он в любую погоду ходил без шляпы и пальто, а его маленькая дочь ходила с распущенными волосами, как Алиса в Стране Чудес. Такая, как на иллюстрациях. Мистер Кросби был очень нервный.

– А кого ты еще помнишь?

– Мистера Джойса.

– Какой он был?

– Высокий, худой, с усами и бородой – полоской – на подбородке, он носил очки с очень толстыми стеклами и ходил с высоко поднятой головой. Я помню, как он молча прошел мимо нас по улице, а ты заговорил с ним, и тогда он остановился и, глядя на нас сквозь свои очки, будто смотрел из аквариума, сказал: «А, это вы, Хадсон? А я вас ищу». И мы все трое направились в кафе и, так как на улице было холодно, сели поближе – как ты ее называешь?

– Жаровня.

– А что это такое? – спросил Эндрю.

– Что-то вроде жестяного ящика с дырками, в нем жгут каменный или древесный уголь, нагревая воздух снаружи, например на веранде, и люди садятся поближе к нему; так на скачках люди жмутся друг к другу у барьера и тем самым согреваются, – объяснил Том-младший. – В этом кафе, куда ходили мы с папой и мистером Джойсом, эти жаровни стояли вдоль всей веранды, и там в самую холодную погоду было тепло и уютно.

– Похоже, большую часть времени ты проводил в кафе, барах и прочих злачных местах, – сказал младший сын.

– Можно сказать и так, – согласился Том. – Правда, папа?

– Да ты сладко спал в своей коляске, пока папа забегал пропустить по маленькой, – сказал Дэвид. – Терпеть не могу это выражение «пропустить по маленькой». Эта «маленькая» продолжается до бесконечности.

– А о чем говорил мистер Джойс? – спросил Роджер Тома-младшего.

– Скажете тоже, мистер Дэвис! Я не так много помню из того времени. Кажется, он говорил об итальянских писателях и о мистере Форде. Мистер Джойс терпеть не мог мистера Форда. И мистер Паунд его раздражал. «Эзра – бешеный, Хадсон», – говорил мистер Джойс папе. Я точно помню его слова, потому что знал, что бешеными бывают собаки, и, помню, я сидел и смотрел на мистера Джойса, а кожа на его лице была гладкая и красная, как от мороза, и одно стекло в очках было толще другого. Я вспоминал рыжеволосого мистера Паунда, его бородку клинышком, приятный взгляд и что-то вроде пены, выступавшей на губах во время разговора. Я подумал: как ужасно, что мистер Паунд бешеный, и хорошо бы нам не столкнуться с ним. А мистер Джойс добавил: «Впрочем, Форд тоже давно уже свихнулся», и мне представился мистер Форд – лицо большое, бледное, какое-то забавное, глаза белесые, рот с редкими зубами почти всегда приоткрыт, и эта жуткая пена, стекающая у него по подбородку.

– Не надо больше, – попросил Эндрю. – А то мне это приснится.

– Продолжай, пожалуйста, – попросил Дэвид. – Это вроде оборотней. Мама спрятала книгу про оборотней, потому что Эндрю снились кошмары.

14

Бакалею (фр.).