Страница 12 из 24
– Чего ты боишься?
– Под водой – всего. Как только выдохну воздух, сразу начинаю бояться. Томми отлично плавает, но под водой ему тоже страшно. Из нас троих под водой только Дэвид ничего не боится.
– Мне много раз было страшно, – сказал Томас Хадсон.
– Правда?
– Думаю, всем бывает страшно.
– Только не Дэвиду. Где бы он ни плавал. Но Дэвид теперь побаивается лошадей – они много раз его сбрасывали.
– Послушай, малыш. – Дэвид услышал слова младшего брата. – Знаешь, почему меня лошади сбрасывают?
– Не знаю. Они так много раз тебя сбрасывали, что я и не помню.
– Вот что я тебе скажу. Я знаю, почему меня сбрасывают. В прошлом году я ездил на Крапчатой кобылке[8], и она, когда подтягивали подпругу, всегда раздувала брюхо, и потом седло сползало вместе со мной.
– Со мной такого никогда не было, – заметил Эндрю не без ехидства.
– Ну, еще бы! – сказал Дэвид. – Наверное, она полюбила тебя, как все любят. Может, кто-нибудь объяснил ей, кто ты такой.
– Я читал ей вслух, что обо мне пишут в газетах, – нашелся Эндрю.
– Уверен, она тут же срывалась с места, – сказал Томас Хадсон. – Вся беда в том, что Дэвид сразу сел не на ту лошадь. Эта старая лошадка предназначена для езды на короткие расстояния и не по такой местности.
– Я не говорил, что могу справиться с ней, папа, – сказал Эндрю.
– И правильно сделал, – сказал Дэвид и добавил: – А вообще, может, и справился бы. Конечно, справился. Но честно, Энди, я не сразу стал бояться, только потом – как бы не напороться на луку. Да, черт возьми, я боялся.
– Так мы поедем на подводную охоту, папа? – спросил Эндрю.
– Если не поднимутся большие волны.
– А кто будет решать, насколько они большие?
– Я буду решать.
– Ладно, – сказал Энди. – Но, на мой взгляд, они достаточно большие. Папа, а Крапчатая все еще у тебя на ранчо?
– Думаю, да, – ответил Томас Хадсон. – Я ведь сдал ранчо в аренду.
– В аренду?
– Еще в конце прошлого года.
– Но ведь мы сможем туда ездить? – поспешно спросил Дэвид.
– Конечно. Там у нас на берегу реки есть большая хижина.
– Ранчо – самое лучшее место из всех, где я был, – сказал Энди. – Не считая этого.
– А мне казалось, тебе больше нравится Рочестер, – съехидничал Дэвид. Там Энди на лето оставляли с няней, в то время как остальные мальчики уезжали на Запад.
– А мне правда там нравилось. Рочестер – прекрасное место.
– Помнишь, Дэйв, что он сказал той осенью, когда мы убили трех медведей и ты дома стал ему об этом рассказывать? – спросил Томас Хадсон.
– Нет, папа, не помню. Это было ужасно давно.
– Все происходило в буфетной, где вы, ребята, обычно ели, так вот сидите вы за детским ужином и рассказываете Энди, как было дело, и Анна говорит: «Бог мой, Дэвид, как интересно! А что было потом?» Тогда этот вредный старикашка, которому было тогда лет пять-шесть, открыл рот и сказал: «Может, это и интересно тем, кого волнуют такого рода вещи. Но у нас в Рочестере медведи не водятся».
– Слышал, наездник? – сказал Дэвид. – Вот какой ты был тогда!
– Ладно, папа, – сказал Эндрю. – Лучше расскажи ему, как он ничего не хотел читать, кроме комиксов, во время нашего путешествия по Эверглейдсу[9]. Все ему было неинтересно после той школы, куда он ходил осенью, когда мы были в Нью-Йорке, и где он стал настоящим снобом.
– Я все помню, – заторопился Дэвид. – Не нужно папе ничего рассказывать.
– Ты с этим справился, – сказал Томас Хадсон.
– А как же иначе? Вот было бы скверно, если бы я таким остался.
– Расскажи им, как я был маленьким, – попросил Том-младший и перевернулся на живот, держа Дэвида за лодыжку. – Никогда мне не быть таким паинькой, как в твоих рассказах о моем раннем детстве.
– Я был хорошо знаком в то время с тобой, – сказал Томас Хадсон. – Странный ты был человечек.
– Он был странный, потому что жил в странных местах, – заявил младший сын. – Живи я в Париже, Испании и Австрии, тоже был бы странным.
– Да он и сейчас странный, всадник, – сказал Дэвид. – Для этого ему не нужен экзотический фон.
– Что еще за фон?
– У тебя его нет.
– Нет – так будет.
– Помолчите – пусть папа говорит, – остановил братьев Том-младший. – Расскажи им, как мы гуляли с тобой по Парижу.
– Тогда ты еще не был таким странным, – сказал Томас Хадсон. – Малышом ты был благоразумным. Мы с мамой оставляли тебя в бельевой корзине, которая была твоей колыбелькой, в той квартире над лесопилкой, где тогда жили, а большой кот Ф. Кис ложился клубком у твоих ног и никого близко не подпускал к корзине. Ты называл себя Г’Нинг, и мы тоже стали называть тебя Г’Нинг. Г’Нинг Грозный.
– Откуда я взял такое имя?
– Услышал что-то похожее в трамвае или автобусе. Или звонок кондуктора.
– А по-французски я тогда не говорил?
– Говорил, но неважно.
– Расскажи что-нибудь из того времени, когда я уже говорил по-французски.
– Позже я возил тебя в коляске, довольно дешевой, легкой, складной, мы доезжали до кафе «Клозери де Лила», там завтракали, я читал газету, а ты глазел на проходящих по бульвару. После завтрака…
– А что было на завтрак?
– Булочка и café au lait[10].
– И мне тоже?
– Тебе добавляли капельку кофе в молоко.
– Это я помню. А куда мы шли потом?
– Я перевозил тебя на противоположную сторону улицы, и дальше мы ехали мимо фонтана с бронзовыми конями, рыбками и русалками, потом спускались к скверу в окружении каштанов, где играли французские дети, а их няньки сидели на скамейках вдоль посыпанных гравием дорожек…
– А налево – Эльзасская школа, – сказал Том-младший.
– А направо – жилые дома…
– Жилые дома и студии со стеклянными крышами, где работали художники, – эта улица шла вниз и налево и была довольно triste[11] от темных камней, ведь дома тянулись по ее теневой стороне.
– А когда это было – осенью, весной или зимой? – спросил Томас Хадсон.
– Поздней осенью.
– Значит, было холодно, у тебя краснели щеки и нос, а мы катили дальше через железные ворота в верхней части Люксембургского сада, спускались к озеру, огибали его, потом поворачивали направо – к фонтану Медичи и скульптурам, и выходили из ворот к театру «Одеон» и, пройдя пару переулков, оказывались на бульваре Сен-Мишель…
– Буль Миш…
– И по Буль Миш мимо Клюни…
– Справа от нас…
– Темного, мрачного, и по бульвару Сен-Жермен…
– Самая интересная улица, и движение на ней было большое. Странно, тогда все казалось таким волнующим и опасным. А дальше мы шли по улице Рен, проходили кафе «Две Макаки» и перекресток у «Липпа», и там всегда было спокойно. Почему, папа?
– Не знаю, Shatz.
– Хотелось бы услышать что-нибудь кроме названий улиц, – сказал Эндрю. – Я уже устал от этих названий, тем более что в этом городе я никогда не был. Неужели ничего там с вами не случалось?
– Расскажи о каком-нибудь случае, папа, – попросил Том-младший. – Об улицах мы поговорим с тобой наедине.
– Ничего особенного тогда не случалось, – сказал Томас Хадсон. – Мы доходили до площади Сен-Мишель и садились на веранде кафе, твой папа рисовал, пил кофе со сливками, а тебе приносили пиво.
– Я что, любил пиво?
– Ты был большой любитель пива. Но за едой предпочитал воду с капелькой красного вина.
– Помню. L’eau rougie[12].
– Exactement[13], – сказал Томас Хадсон. – Ты лихо управлялся с l’eau rougie, но и от пива не отказывался.
– А в Австрии я помню, как катался на санках, помню нашу собаку Шнауца и снег.
– А помнишь, как мы справляли там Рождество?
8
Крапчатая кобылка («Old Paint») – народная песня, которую пели ковбои, когда стерегли лошадей.
9
Национальный парк в Южной Флориде.
10
Кофе с молоком (фр.).
11
Темной, мрачной (фр.).
12
Кислая вода (фр.).
13
Точно (фр.).