Страница 6 из 47
– Кто ты? – спросил Олег, пристальнее в него вглядываясь и снова находя в нём своё отражение.
– Я сын твой – Игорь…
И растаял, исчез в степном сумраке, превратившись то ли в малую слезинку вечерней звезды, то ли в шорох пабережных осок у студёного Романова озерца.
Олег почасту вспоминал тот вечер, того, не похожего вовсе на него, но отразившего черты лица его, и тихий тот голос, и сердечную тоску, и просьбу неродившегося:
– Отче, полюби матерь мою…
Уже развиднелось, когда напропалую, ломя кустарник и сметая пабережную34 заросль, выпал к озеру Мономах.
– Здрав будь, Олеге!
И, не стесняясь наготы, скинул исподнее, бросился в озеро. Ахнуло оно, охнул Владимир, загоготал трубно, заплескался, ломая грудью молодой ледок, поплыл споро, продолжая гоготать и фыркать. Отставшие служки выбегали на берег, неся на вытянутых руках холщёвую постлань. Поклонились низко Олегу, шатром поднимая над собою полотень. Под него и шагнул Мономах, выйдя из купели, багровый телом, как варёный рак, но улыбчивый и радый. Завернутого с ног до головы начали оглаживать и уминать служки, сил не жалея, стараясь вовсю угодить князю. А он только стонал, охал, топчась по мороженой земле медвежьими лапищами, подставляясь под хлопотные руки милостников.
Стременной принёс одежду, корчагу хмельного меда и осеребрённую чашу в обхват ладоней.
– Будешь? – спросил Олега, выпрастываясь лицом из холстяного куколя35.
– Пей сам.
Ухватил чашу, обвил пястьми – так, что, показалось, скрежетнуло серебро, подставил под корчагу.
И когда пил, гулко, как конь, не передыхая, сладко припав к закраине крупногубым ртом, постлань свалилась с плеч, оголив могучее бесстыдное тело князя.
Выцедив в один дых чашу до дна, отдал её стременному и, шаркая ступнями по опавшей постлани, приказал подавать одежду. Одевался сам, отвергнув помощь заботливых рук служек. Стременной, нацедив новую чашу, поднёс её с поклоном Олегу.
– Прими, князь, – попросил Мономах.
– Принимаю, – поклонился Олег Владимиру.
Вторую чашу пил Владимир с остановкою, сладко щурясь и смакуя крепкую до ожога влагу.
– Посватаю Юрия, ну и пир учиню поганым, – сказал, щурясь.
– Аепа – христианин.
– Христьян без церкви не бывает. Хучь Аепа и крещёный, а как молился, яко суслик на степу, так и молится поныне.
– В Осеневом граде две божницы – Рождества Богородицы и Спаса.
– Да ну! – искренне удивился Мономах. Хотя всем на Руси, и Олегу особливо, известно было, что, подвергнув набегу град сей, ограбил и разорил его Мономах в прошедших летах, пожёг не только город, но и два городских христианских храма.
Олег не стал напоминать об этом, улыбнулся грустно.
– Пригубь, княже, – Мономах протянул до половины выпитую чашу.
За утренней трапезой долго не засиделись. Ещё только макнулся в алое краешек степи, шелохнулись сохлые травы под первым утренним вздохом рождающегося дня, а все русичи были уже на конях.
Собран, выстроен дружинный полк, готовый к походу. Мономах встал во главу, о конь с ним Давыд с Олегом, а чуть позадь – Юрий, лепшие бояре всех четверых князей, воеводы, стременные, чашечники, конюха…
Владимир тронул скакуна и с места трубно, но чисто, выкатил в небо, встречу солнцу, дружинную походную. И сотни лужёных глоток откликнулись князю:
Как за дубом рубежным, рубежным…
Ехал Владимир Мономах впервые в Степь с миром – женить долгорукого сына своего, Юрия. Ехал Олег Святославич сватать за себя старшую дочь друга Аепы – Верхуславу.
Пели русичи, и приседало небо, и гудом гудела степь, пряча по яругам, балкам и плавням 36всякую живую тварь и птицу.
Как за дубом рубежным, рубежным…
Глава вторая
1.
Игорю шёл восьмой год, когда погиб его дед – половецкий князь Аепа.
Произошло это так.
Владимир Мономах посадил по дунайским городам своих посадников, учредив договор с болгарами. Но и года не прошло, как они тот договор нарушили, повыгнав прочь Мономашьих воевод. Тогда и сослался Владимир к Аепе:
– Выйди, свате, на дунайских болгар мне в помощь, дабы занялся я Ярославом Владимирским, что сдружился с ляхами и обижает братию – князей русских. Жену свою, мою внуку, прочь отослал, причин на то не имея.
Мономах только ещё обступил град Владимир, не давая никому ни выйти, ни войти, а дивии половцы пошли уже по Дунаю, воюя и беря полон.
Внезапный вороп застал болгар врасплох, и выслал владыка навстречу Аепе не войско, но посольство с дарами.
– Не зори, князь, земель наших. Что есть Владимирово, пусть ему и будет, не тронем посадников его.
Учредились, что заплатят болгары Аепе золотом и серебром, одеждами и конской справою. Договорились и о сроках дани. С тем и отошли болгарские послы за словом своего царя. Тот договор учредил и выслал Аепе великие яства и вина в дорогих серебряных сосудах и чашах.
– Прими, князь половецкий, от щедрот земли нашей!
Лёгкая победа, выгодный договор, низкий поклон болгарского владыки, а паче угощения невиданные, вскружили Аепе голову.
Отослал и он болгарскому князю дар – лучших из своего завода чистокровных трёх скакунов под княжескими сёдлами. А сам с большими своими людьми сел пировать. Сладки яства и вина дунайские! Только после того ни один из пировавших не остался жив. Псы, что подбирали у столов, все передохли. Яства и вина оказались отравленными смертным ядом.
Не в бою, не в седле, не в широком поле суждено было умереть князю Аепе – в пиршестве на ласковой земле Дунай-реки, в прелести окаянной.
Услышав о том, Верхуслава помучнела лицом, не выронив и слезинки – выплакала их все о муже, два года прошло, а великая её боль не отступила. И вот новая…
Заторопилась с отъездом в степь, и дня не временя. Взяла с собой сынов – Игоря со Святославом. Всеволод впервые ушёл в поход с дядей Давыдом под стены волынского Владимира. Сам Мономах сказал ей перед походом:
– Хочу, чтоб сын твой под моей рукой ходил, об одно с сынами моими.
Ехали в степь готовыми дорогами, в малой дружине с двумя возками. В одном княгиня с детьми, в другом челядь – мамки и сенные девушки.
Игорь попросился у матери сесть на коня, и та разрешила. Пётр Ильинич, и на час не оставлявший семью после смерти Олега, посадил мальчика в специально точёное для княжича седельце, на мирного, старого, но всё ещё крепкого и ходкого коня.
Игорь и раньше, как себя помнит, частенько лазал на конскую спину, полозил по ней, но держался цепко, не за повод, за холку. А тут, оказавшись в настоящем седле, при стременах, да рядом с Петром Ильиничем, окружённый дружинниками, показался себе таким счастливым, таким большим и взрослым, что и рассмеялся звонко, нарушая траурный чин.
Ребёнок во всём и везде – ребенок, для того и дадено человеку детство, чтобы радовался он в том кратком миге своей жизни на все будущие времена.
И заулыбались суровые воины, и сам Пётр Ильинич, и день, откликаясь на детский смех, вдруг засиял солнцем, и оно, дивное, тоже рассмеялось, осыпая мир весёлым светом.
Тот день шли переяславской землёю, приближаясь к рубежью, широкой древней торокой37. Обаполы38 её уже помалу ширилась степь, пересечённая речушками и ручьями, глубокими оврагами, заросшими по краям могучими деревами, а по донью – впротемень красноталом, вербицей и ольшиной. По раздольям паслись стада, перетекали табунки вольных коней, стрекотали и верещали птицы, кормясь с щедрой дорожной ладони, курились синим дымком селища на взгорьях, по берегам рек и речушек, подле прудов – пересыпанных оврагов. Едва видимой грядочкой восставал вдруг из-за окоёма бор, наплывал могуче и снова отступал, осаживался, чтобы явить миру шатровое завершие с крестом над ним, то одинокую келейку, то сразу несколько свежесрубленных божниц за высокой монастырской огородью на насыпном валу.
34
Пабережная – прибрежная.
35
Куколь – покрытие, накидка, башлык.
36
Плавни – низменные заросли, камыши, топи, болотистый кочкарник, низкие и пойменные луга.
37
Торока – (от слова: торить) торная дорога; битая, укатанная дорога.
38
Обаполы – с обеих сторон, обоюдно, вокруг.