Страница 5 из 47
Это были постеги! Это был праздник!
– Князю Олегу слава! – кричал трубно Владимир.
И сотни глоток откликались:
– Слава Олегу!
Они скоро и вернулись на Ярославов двор, встречаемые уже поднятой на конь дружиной и княжьей братией. Олег, ловко поддержанный Владимиром, сошёл с коня и встал на колени перед отцом. Тот не сердился, во весь голос благословив, жаловал сыну-князю в удел южный Владимир-град. И то, что город одноимёнен брату Мономаху, было для мальчика вдвойне радостным.
И только он, Мономах, на том же празднике упросил отца послать с ним Олега в долгий поход на чехов, ляхам в помощь.
– Пусть жопу набьёт, – согласился Святослав.
По сей день не было в жизни Олега Святославича счастливее времени, чем те походные месяцы под рукою Владимира Мономаха.
Владимир был с ним на равных, ничем не обидел и не презрел. Он даже полученную с чехов великую дань поделил с Олегом, признавая за ним особую значимость в том походе. И когда по возвращении в Киев крестили первенца Мономашьего – Мстислава – настоял, что крёстным отцом будет Олег.
Эта была первая воля Владимира в его судьбе, и последняя добрая.
С внезапной смертью отца всё в жизни необратимо изменилось. Дядя вывел Олега из удела Владимирского, взял к себе в Чернигов, как оказалось, уже не в их отчий, но его – Всеволодов. Держал прочно, не отпуская и на шаг без догляда. Отдалил Владимира, услав далече. Олег понял: для него настали трудные, безрадостные дни.
Накоротке возникла надежда, когда возвратился из похода Владимир и, как прежде, как равного, позвал к себе на обед.
Но горькими оказались яства за той трапезой. Там Олег осознал, что кончилось счастье и нет у него больше самого близкого и дорогого человека. Он был чужой среди своих на том обеде. Брат предал его.
И как ни зорко, как ни цепко держал Всеволод племянника пока ещё в теремном плену, мальчик бежал из Чернигова.
И Степь приняла его, укрыла от погони, сохранила и вывела к брату Роману в Тьмуторокань.
Всё пресеклось, всё переменилось, и только не пресеклась первая мальчишеская любовь к ворогу своему и гонителю – брату Владимиру.
Странно это…
5.
Владимир поджидал Олега, опершись тяжёлой дланью на луку седла.
– О чём задумался, брат?
Олег не смог утаиться:
– О тебе, брат. – И добавил: – О нас с тобой думал.
– Кличь братию на табора. – Будто и не внемля ответу, приказал властно: – Ночуем тут.
Но уже и без клика подъезжала и спешивалась дружина.
День иссякал, и дикое степное солнце, холодное по тому времени года, катилось за ближний курган.
– Чей это? – спросил Мономах, следя за взглядом Олега.
– Романов… Я насыпал в память о брате…
Олег поднялся до света. Чуткий детскый, спавший рядом, вышел из шатра следом, неся на руке чистый полотенец и сливной ковш.
Степь замерла, ни ветерка, ни дуновения, тишь до самых меркнущих звёзд. Только где-то рядом хрумкают сухими травами кони, пофыркивая и вздыхая в потеми приближающегося утра.
Нынешним годом по всей земле держалась осень сухая, солнечная, с летним теплом по самый месяц грязник30, с поздним отлётом птичьих стай, без морозов и снегов до нынешнего лютеня31. Всего и память о зиме – ядрёные утренники с ломкой корочкой льда по сырым грязным озерцам.
Сговариваясь идти в Степь, князья гадали о буранах и снежных вялицах32, о тёплой справе и корме коням. Но шли по днёвкам при солнце, в лёгком платье, а коням – вдосталь сухих духмяных трав вкруг табора в ночных привалах.
Олег прошёл к малому озерцу, обрамлённому густым кустарником, а ближе к лону шумливой осокой и камышом. Нога привычно угадывала стежку в один след. Не обходили этого места степняки, почасту таборясь тут. По всей степи не сыскать слаще и студёнее воды, чем в этом озерце. И степь знает об этом. Не только люди, но и зверьё тропит сюда к водопою. Вот и сейчас метнулся кто-то, вспугнув осоку, – по противоположному берегу гулко застучали копыта. Вепрь, угадал Олег. Брехнула раз-другой лисица, предупреждая сородичей, затаившихся до срока, до ухода людей, может, и им достанется с княжьей трапезы, с людского обжорства. Услышав лисий брех, взволновались, вскричали у шатров псы, предупредив, что есть они, что бдят, безусыпно несут службу.
Различимо и холодно блеснуло у ног слюдяное лоно озера. Олег потянул с плеч рубаху, содрогнулся, как конь, всей кожей, гоняя по спине, плечам и груди упругие катыши мускулов, подставился ладонями под студёную струю воды. Детскый донышком ковша продавил лёд, и озеро вскрикнуло громко, белые молыньи33 прошли по сизой в сутеми глади, зазвенело тихонечко крошево по стенкам ковша.
Олег охнул, принимая в длани колкий холод, утопая в нём лицом. А детскый, знаемо уже, поливал на шею, на спину, и пальцы, накалываясь на острые закраинки льдинок, втирали их в кожу – тело пламенело, радовалась душа.
Олег плохо спал этой ночью, на смену тяжким думам о прошлом пришла великая тоска по Феофании. Пять лет, как умерла она. Не вынесла тяжких скитаний, обид и разора в их жизни. Он пришёл с ней на Русь из Степи, обещая добрую жизнь в богатом стольном Чернигове, семью с любимыми чадами и доброй, берегущей их покой челядью. Она была тяжела первым ребенком, когда в диком воропе набежали на город Владимировы вои, убивая и грабя, предавая огню весь Окольный град. Чудо спасло тогда Феофанию от смерти. Он сам вынес её за предел великого разора на руках. Охранил, уберёг, выпестовал к жизни после случившейся с ней беды в страшных муках родившегося до всех сроков ребёнка. То крохотное существо, мальчик, первенец и наследник, не прожил и часа, не обозначил себя даже криком на этом свете, тем паче, не была крещена душа его, но Олег помнил сына поныне.
Опустевшее лоно матери больше уже не приняло семени. Мечтая о детях, Феофания и умерла в тоске о них, так и не родившихся на свет божий.
Близкие и сама Феофания молили Олега не жалеть её, пустую, отослать в монастырь и взять себе родливую здоровую бабу. Олег не хотел и слышать о том. До срока своей кончины жила Феофания в его любви, в ласке и хоти. Он и сейчас любил её, думая о близкой новой женитьбе.
Ему шёл тридцать девятый год, а он по-прежнему был бездетен и холост. Могучее тело воина, закалённое в походных невзгодах, в частой брани и бесконечном скитании, было всё ещё молодо, требуя женской ласки и близости. Часто, более, чем в юности, видел он по ночам греховные сны, но и в них, сладострастных, не оставляли его образ и плоть умершей жены. Просыпаясь, Олег молил Феофанию покинуть его, дать, пусть самую малость, в сердце крохотный уголок для кого-либо другого. Но она одна по-прежнему была во всём его сердце.
Однажды, было это вот тут, на памятном Романовом кургане, Олегу внезапно явился странник. Он возник перед ним, когда молился князь прежде чем отойти ко сну.
Не старый этот человек, но и не молодой, мало чем и похожий на Олега, но князь видел в нём своё отражение, в монашьем одеянии, но простоволосый, с лицом, перенесшим великие страдания, но и освещённым неземным чистым светом, тихо молвил ему:
– Отче, полюби мати мою.
– Кто она? – поражённый такою просьбой, спросил Олег.
– Внучка Осеня, дочь Аепы – Верхуслава. Она любит тебя. Полюби, отче…
Олег знал старшую дочь своего друга, князя Аепы, красавицу и умницу. Он выделял её сердцем из всей большой семьи дивьего владыки, бывая наездами у них, дарил ей подарки, любил слушать её песни, полные чистой тоски и печали, которыми почасту до краев бывает полна вольная степь, смотреть, как ловко управляются её проворные руки с любым задельем, любоваться, с какой ловкостью братает она коней, как ведёт их под стремя отцу ли, родным ли братьям, ему, не чужому в их доме, но думать о ней как о жене, как о матери своих детей, как о хоти – этого никогда с ним не было. И вот теперь странный человек, явившийся ему на вечерней молитве, просит о любви к ней.
30
Грязник – октябрь.
31
Лютень – февраль.
32
Вялица – метель.
33
Молынья – молния.