Страница 7 из 47
В одном из монастырей, приютившемся в могучем подборье, остановились на ночёвку. И только тогда Игорь сошёл с коня. Не сошёл – Пётр Ильинич снял обмякшее и сразу вдруг наполнившееся болью тело, понёс на руках в палаты, а душа мальчика ещё витала там, над торокой, в виденном за день. А утром и на ноги не мог встать. Постанывал, не в силах разлепить веки. Ломью великой наполнилось тело. Его так и положили снулого в повозку, на мягкую сенную постлань, покрытую коврами. Верхуслава упрекнула Петра Ильинича: надо было вчера снять княжича с коня днём ещё.
– Ничё, – виновато успокоил княгиню Пётр Ильинич, – завтра в повозке не удержишь, снова на конь полезет. С этой болезни кажный воин начинается…
А тут и Святослав подвалился брату под бочок. Засопели ладно ободва.
Проснулся Игорь за полдень. Возок не двигался, и вокруг не слышно было ни матери, ни брата, людей не слышно было. Он потянулся, услышал, как мягко хрустнули косточки, затомилось жаждой движения тело. Снова потянулся, выпрастывая из-под покрывала руки и скидывая его ногами. Боли не было, а икры, что закаменели вечор и нудно ныли утром, сейчас приятно пощипывало. Только сидню жгло малость, не больно, но щекотно. Набил мозолец.
– Эй, люди! – озорно крикнул Игорь, не только чтобы призвать к себе – определиться, проснулся ль он. Никто не откликнулся. Было тихо на воле, и он полез прочь из возка.
Перед ним, насколько хватало глаз, ширился, перетекая волнами шёлковых трав, простор. Траву эту и раньше видел он и в новгород-северских пожнях39, и на черниговских целинах, и вчера обочь переяславского пути. Знал её название, её вольный запах, валялся в ней, играя на воле с ребятами. Но то, что явилось его взору тут, было вовсе не знаемо. Ковыльный простор вздымал от края до края могучие шёлковые гривы, опадал широкими эловами, накатывался, ластился, почти касаясь ног, и отступал, как утекает вспять на днепровских плёсах большая вода.
Влекомый этим движением, Игорь прянул навстречу, и травы обняли его, скрыли в себе, лаская протянутые к ним руки, мягко оглаживая лицо и увлекая в радость.
Он подивился тому, что словно бы плывёт в шёлковых волнах, всё глубже и глубже уходя в пучину, не чувствуя ногами тверди, не видя уже перед собою ни степного простора, ни бесконечного неба.
– Я плыву, я плыву! – кричал Игорь, охваченный восторгом, всё дальше и дальше убегая в степь. Кто знает, как далеко бы унесло его зелёное море трав, сопрягаясь в вечном, если бы вдруг не голос матери.
– Игорю-у-у-у! Игорю-у-у-у! Сыне! – звала она, не найдя его в повозке. – Сыне! Где ты?!
– А-у-у, мати! Ау-у-у! – кричал он, оборотясь на зов.
– Сыну-у-у, ау-у-у! – ответила и вдруг возникла, торопясь навстречу ему и раскрывая руки для объятия.
Он кинулся к ней, и она легко подняла его, прижимая к тёплой груди, целуя в глаза, щёки, нос, лоб и трепетно касаясь его губ своими губами. Приникнув лицом к её телу, Игорь впервые не различил только ей присущего запаха, который знал с самого дня своего рождения. Мать пахла по-новому – ковыльной степью.
Они вышли к возкам, перебрели тороку, утопая ногами в тёплой текучей пыли, и он увидел табор, раскинувшийся на широкой солончаковой плешинке подле глубокого озера, а чуть повдоль от него – высокий курган. Мать, указав туда рукою, попросила:
– Пойди поклонись дяде Роману. Помяни его и тату. Помолись за них, сыне.
На вершине кургана стоял высокий деревянный крест, к нему вилась тоненькая змейка, протопь. По ней и пошёл Игорь, ощущая в себе странное: словно бывал он тут раньше, с отцом своим. Никогда не совершалось этого, а вот ощущалось. И тропочка угадывалась ногою, и знаем крест, и врубленный в него медный образок…
Княгиня провожала сына взглядом, думая о том, что Олег постоянно мечтал о том времени, когда они все вместе поедут на Романов курган, к Романову озеру, в степь…
Со дня их свадьбы она каждый год рожала ему сынов, и невмочно было поехать куда-либо. А когда собрались наконец-то, Олег внезапно умер. Не осуществилась их общая мечта…
Верхуслава не знала того, как явился на Романовом кургане Олегу странный монах:
– Полюби Верхуславу, мати мою, – просил инок, назвавшийся сыном Игорем.
Во всю свою жизнь никому не рассказал о том князь. Ожидая сына от первой своей жены Феофании, мнил назвать его Игорем. Но после происшедшего на Романовом кургане сторонился этого имени. Первенца назвал Всеволодом. Вторые роды были тяжкими. Более двух суток мучилась Верхуслава смертной мукою в родовых схватках. И уже не чаяли бабки-повитухи, сбившись с ног, что выживет княгиня. Уже и Олег, изведясь сердцем, рвался в покои к жене, чуя недоброе и не ведая того, что уже и за попом послали, чтобы причастить страдалицу, как вдруг разом разрешилась Верхуслава. Могучий крик оповестил мир о рождении второго сына.
– Ягода моя, ягодка! Храни тебя Господь! Ягодиночка, – шептал Олег, входя в покои роженицы, видя бледное прекрасное лицо её, синие, что утреннее небушко, глаза, всегда желанные губы, чёрные от запекшейся крови, истерзанные болью. И опускаясь перед ней на колени, спросил, не зная ещё о рождении сына:
– Кого родила, ягодка?
– Игоря, – ответила Верхуслава. – Княже, Игоря…
Олег ни тогда, ни после не стал перечить. Так и назвали второго.
…Игорь взошёл на курган, встал на колени перед крестом, поворотившись лицом на восток, куда они текли нынче торокою. Туда, куда мальчиком, чуть старше его, бежал отец, откуда возвратился он на Русь. Куда снова не раз ходил с миром и добром, туда, где родилась мать и где ему суждено воспринять многое из Добра Великой Степи. И, оборотясь туда лицом, помолился об отце и дяде Романе.
– Отче мой, отче родненький, спаси тебя Бог за любовь твою к матери моей и чадам её. Я помню и люблю тебя, тату, и буду любить вечно… Где ты, тату?..
– Я с тобой, сыне, – ясно услышал добрый голос отца и, не устрашась, не подивившись даже, попросил истово:
– Не покидай меня, тату. Будь со мною нынче, и присно, и во веки веков.
– Буду, – пообещал отец, коснувшись склонённой ниц головы сына.
Это прикосновение длил на себе Игорь, вдыхая сухой кремнёвый запах насыпной земли, приникнув к ней всем лицом. Трава-ковыль никла к нему, ласково путая волосы.
– Радуйся, сыне, – услышал он свыше. – Радуйся! Вовек не расстаться нам с тобою!
Было так хорошо, так высоко, как не было ещё никогда в его коротенькой жизни. – Радуйся, сыне!
С кургана степь виделась совсем иной, чем там, у возков. Серебряно-сизый простор расцвечен тысячами цветов, алых, как кровь, багряных, голубых, как утреннее небо, и синих, как вечернее, лазоревых, белых, оранжевых…
Мириады разных, больших и малых, неприметных и ярких в своих оперениях птиц летали над девственной землёю, гремя гремушками, звеня колокольцами, посвистывая и цокая, заливаясь трелями. А высоко в небе медленно плыли, совершая круг за кругом, ратные богатыри, сторожа добычу и охраняя свои гнездовища. Соколы… Гордые балованы40… Орлы… Горние беркуты…
И явилось чудное!
Вдруг возникли в мареве воины, легко парящие над степью. Шлемы их, пики и стяги золотило солнце, свечами взмывали над ними орлы, соколы и ястреба, курилось взъёмно лёгкое облачко над ними, то ли пыль бездорожная (воины плыли над степью без дорог), то ли золотая пыльца вызревающих трав – мга.
Игорь глядел во все глаза, не понимая сути происходящего, потрясённый полётом ратных людей над степью, не веря, что это есть на самом деле. А они плыли и плыли, приближаясь к стану, и можно было уже различить живые розовые от жара лица…
На таборе увидели их. В отклик походным знакам подняли родовой стяг Олега Святославича.
И когда мать взмахнула белым платом, Игорь понял, что не видение это и ратные люди не плывут над степью, но идут на конях, скрытых от взора степными травами.
39
Пожня – сжатое поле.
40
Балован – сокол.