Великий князь

Староста села Бодева, Потка, оказался человеком зело смышлёным, знающим силу и власть слова. В один миг смекнул, что надобно пришлым княжичам (он и Венца отнёс к Олегову роду), и уже не закрывал рта, обсказывая, откуда пошла и что она есть – бодевская земля.

И хотя Пётр Ильинич неуклонно и властно склонял речистого старосту к отчёту, напоминая, за кем стоит селище и кто всему Бодеву и люду его хозяин. Потка, соглашаясь, что все они люди княжьи, умело уводил речь от дела, ради которого и шёл в Вятичи Пётр Ильинич. Не ради того только, чтобы повидать свою отчину на реке Нерети. Ему, боярину, заради этих детей княжеских должно учредить прежние договора, прежние связи со всем, что дадено было от века во владение княжеское Ярославу Владимировичу, Святославу Ярославичу, Олегу Святославичу, а стало быть, и чадам его.

Петру Ильиничу забота одна – посчитать невыплаченные дани, утвердить новые договора, вернуть лесное селище в общую русскую жизнь!.. Дел невпроворот, и не ко времени затеяли молодшие балаболу с болтливым старостой.

– Делу время, потехе час! – ворчал воевода.

Он, более других жаждавший правды о былом времени, о жизни своего князя, а значит, и о своей жизни, считал розыски и беседы молодших вовсе не делом – потехой.

Но не так думал Игорь. Когда Пётр Ильинич в который уже раз прервал речь Потки, Игорь вдруг разом закаменел лицом, чего никогда допрежь не было с ним, властно пресёк:

– Отыде, боярин! Не мешай слову.

Было это столь неожиданным, что воевода вовсе растерялся, не вняв причины, по коей можно было так обидеть его.

Игорь и сам смутился выходкой и готов был уступить слову воеводы, но Пётр Ильинич, как-то вдруг разом ослабнув телом, вытиснулся из-за стола и, горбясь, вышел вон.

Первым желанием Игоря было кинуться следом за Петром Ильиничем, испросить прощения за грубое слово, но он сдержал себя, с трудом сохраняя на лице личину безразличия. А Потка, и глазом не моргнув, красно длил свой рассказ о том, как бодевские бежали от стеснений Добрыниных на реку Вытебедь, под руку первейшего по всей Руси певца – Соловья Могуты.

Жил Могута в селище Девять Дубов, что и ныне стоит по верху той же реки. Не было на всей земле краше и дивнее певца, но и его не пожалел Добрыня. Навалился, аки страшенный зверь, аки змей о десяти глав, аки огнь всепожирающий. Испепелил, изничтожил красоту великую Девяти Дубов, побил люд, не пожалев и детей малых.

Самого Могуту, Соловья русского, нарёк Разбойником. Вынул златославный язык ножом острым и в цепях железных отвёл певца в Киев. Только и уцелели из всех, кто был с Могутою, одни бодевские. Одни в лесах скрылись и сюда пришли. Другие далеко убежали, на самый север, и до сих пор живы на реке на Лопасне.

– А что Могута Соловей? – спросил Игорь.

– А что Соловей? – откликнулся вопросом Потка. – Разве может певец без языка? Язык-то ему вынули.

– И стал Соловей Разбойником… – раздумчиво молвил Венец.

– Так оно есть, по воле Добрыниной, – согласился Потка. – А вот послушайте, что скажу о граде Лопасне…

2.

В январе умерла в Новгороде княгиня Мстислава – Кристина. Мономах на похороны не поехал, отпустил сына с его дочерью Марией.

И только ей выехать из города в одни ворота, как в другие въехал Всеволод со сватами. Не получилось сватовства, и зело расстроился Ольгович. Мономах успокоил: вернётся Мария, по чину и сосватаешь. А пока жаловал великий князь в Киеве землю для Всеволодова двора.

– Строй, дабы было куда привести молодую жену, место значимое, рядом с Мстиславовым двором.

Уважил Владимир будущего внучатого зятя. Взгрустнувший было Ольгович от нечаянной неудачи со сватовством, воспрял разом и без отлога принялся за дело, удивив всех разворотливостью и умом в заботах строительных. Мономах дал ему в том вольную волю, зане104 только этим пёкся.

Да и недосуг было ему править какие-либо другие дела, занят был великий особым, важным делом. Теперь, когда завершён новый летописный свод, переписанный во множестве и разосланный по монастырям, когда выправил и определил он прошлое, следовало подумать о будущем. Мономах и думал, почитай, с самых зрелых лет своих заглядывая в ту далёкую запредель, где обо всех живущих ныне будет одна только память. И что станут помнить о нём потомки – наособицу беспокоило.

Хорошо образованный, свободно владевший многими чужими языками, завидный и усидчивый книгочей, Мономах знал, что изо всех даров божьих, даденных человеку, самым могучим, всё себе подчиняющим и на всё без остатка влияющим, есть дар слова. Всё тленно в мире, и только оно бессмертно – с начала веков и до конца их.

Отдавая книгам многие часы, а порою и дни своей жизни, он и сам пробовал себя в слове письменном. Почасту сиживал за столом, творя писание. И не просто грамоту либо какой указ, либо послание к зарубежным владыкам, в том он давно преуспел и, не прибегая к помощи писцов, мог сотворить нужное куда искуснее, чем они, – Мономах пытался сам творить книжное слово, обращённое не столько к тем, кто жил с ним в одном времени, и даже не к детям, внукам и правнукам своим, но к тем, кто много дальше будет после них. Ему небезразлично, в каком образе предстанет перед дальними потомками и что они будут знать о нём.

Из всех званий, известных князю в пословном ряду, боле всего близки сердцу поучения. «Поучения благоверного князя Владимира Мономаха» – начертал как-то на пергаменте. И это понравилось. Посоветовался о задуманном с митрополитом Никифором, и тот одобрил с благословением. Как книгу, листая годы жизни, написал Мономах обо всём, что выпало ему на долю. Прочитал и не поверил, что сам совершил сие. Всё прожитое им чудесным образом воскресло в яви, воплотившись на листах. Всё, как было.

«Всё ли?» – задался вопросом. И вдруг обнаружил, что многое бывшее с ним не нашло себе места в писании. Подобно тому, как собственноручно изымал из нового летописного свода Селивестра всё лишнее, не должное быть в памяти людской, тут кто-то, помимо его воли, чудесным провидением исключил из написанного им многое, что происходило в былом.

– То есть промысел божий, – решил Мономах. И пусть жизненный путь его таким и останется – прямым и правдивым. Ведь написанное – есть поучение, пример для подражания, назидание к чистой безгреховной жизни.

Он знал в других распространенную на Руси страсть – прилюдного самобичевания, самоуничижения, исповедания без всякой жалости к себе. Такое не чуждо было и его натуре, с той только разницей, что он умел смирить эту страсть, пережить всю необоримость душевной боли. Скрыть страдания от совершенной неправды, убедить себя, что то было необходимо. Тайно нести осознанный грех, но каяться во всех тяжких только перед Единым Богом. Никто, кроме Господа, не должен ведать душевных тайн великого князя.

– Так должно! И ныне, и присно, и во веки веков!..

Испытав не только муки творчества, но и вкусив сладость плодов его, исписав многие десятки листов, Мономах вдруг обнаружил, что не в силах придать всему этому законченный, удобочтимый вид. В его Поучениях не хватало того, чем так талантливо обладал Селивестр, – лёгкости слова. Игумен стараниями Мономаха был возведён в епископы и жил в Переяславле, находясь нынче в не совсем добром здравии. Немало ещё потрудившись над писанием и не достигнув желаемого, Владимир Всеволодович, как всегда мудро, решил: им совершено главное – плоды раздумий воплощены в слово, событиям, бывшим в прошлых временах, дадена плоть и кровь. Осталось малое – пусть коснётся написанного им рука Селивестра. С тем и отбыл в Переяславль, никого не позвав с собою.

3.

Малоснежной и нестудёной была киевская зима, и дело у Всеволода двигалось споро. Уже ставили посередь двора высокий терем черниговские топчаки-умельцы, шельбиры изукрашивали дерево резьбою, ладили скамьи, лавки, столы и стулицы, вязали оконницы и двери, решетили сени, творили ставенки и наличники. Готовы были погреба, медушни, братиницы105, конюшни и челядные палаты.

104

       Зане – (ц.-сл.) ибо, так как, потому.

105

       Братиница – помещение, где хранили братины (сосуды, в которых разносили напитки на всю братию).