Великий князь

Первым, кому передал исписанные листы, был, конечно же, Григорий. Тот долго читал их в своей келье, а Венец ждал на воле, когда позовёт к себе инок. В сердце не было сомнения о совершенном. На то была воля Божья. Но достаточно ли хорошо выполнил он ее, теми ли словами, какими надобно, передал в яви увиденное? Это зело тревожило, вселяя в душу страх.

Он долго ждал, но Григорий так и не позвал к себе.

Третий год жил Венец тут в любви и внимании, в молитвах, трудах и учебе. Не только Григорий, но и сам игумен, а с ним и вся братия, отличали его и поощряли добрым словом. Не было такой работы, которую бы за эти годы не исполнял. Бортничал, орал77 землю, носил воду, мыл полы, колол дрова, извозничал, доставлял в обитель всё необходимое, ловил рыбу – да разве припомнишь все труды, выпавшие на его долю. В любом заделье, даже в самом малом, неизменно находил Венец похвалу себе либо добрый наказ, и всегда – благословение. В обрядном чине преуспевал отрок, прислуживал в церквах, пел в хоре, как равный стоял на молитвах и, наконец, был приставлен к святому делу переписки книг, и паче к тому, поистине божественному, кое и совершил, перелагая изустное предание на пергамент.

Но если раньше всё давалось ему без страха и упрека и откликалось немедленно душевной радостью, то ныне было иначе.

Он вдруг подумал о том, о чём раньше и не мнилось.

Отчего, прожив в обители немало времени, ни он сам, ни кто-либо другой из всех, кто искренне любил его, не сделали и малого шага к его пострижению в иноки?

Что он сам не совершил этого, на то была причина. Венец считал себя всё ещё недостойным. Но значит, недостойным считала его и монастырская братия?! Почему? Чем он провинился перед ними? Как было бы всё просто сейчас, если бы совершилось над ним святое таинство. Мог ли он, непосвященный, изустное предание сделать письменным? И божий ли промысел водил его тростью по пергаменту, когда являлись перед взором картины давно минувшего? Не грех ли это?

Вот до чего додумался Венец, ожидая приговора на содеянное им. Уже вконец смятенным, презирающим себя за то, что не находил в сердце сомнения, а только слышал страх непризнания совершённого им, жаждущим покаяния и не обретшим его, вошёл великим грешником Венец в келью игумена.

В келье были все пять иноков, что трудились над летописным сводом. Они восседали на узкой лавке, торжественные и недоступные взору, лица их были опущены долу, и даже Григорий хотя бы на малый миг не глянул на Венца.

– Сыне, – сказал игумен. – Слышишь ли в сердце своём Страх Божий?

– Слышу, отче.

– Слышишь ли вину в себе и покаяние от совершённого тобою?

Венец встал на колени, смятошася разумом и упадая сердцем. Поднял лицо на строгого наставника и, не отводя глаз от его взора, ответил:

– Нет, отче! Грешен я и каюсь в грехах моих. Но даденное тобою и благословленное дело совершил я по воле божьей с чистой душою и совестью. Прими, отче, труд мой.

– Господи Исусе Христе, буде нам грешным! – возгласил игумен, осеняя себя, Венца и всех присутствующих широким знамением. – Помолимся, братья. – И встал на молитву.

Молились долго. Венец, как это часто бывало с ним, когда душа страстно жаждала слова, ощутил себя вовсе бестелесным, легко парящим над всем сущим, способным воспринять некую силу, дарованную ему свыше, когда так хочется жить и радоваться, радоваться и жить.

– …Радуйся, Благодатная, радуйся, Обрадованная, радуйся, Благословенная, Господь с Тобою!

Страха не было, а было в нём и вокруг только Добро, только страстное желание пить и пить его душою, чтобы потом без остатка раздавать ближним своим, дабы рука дающего не оскудела и не пересох, не иссяк сердечный колодезь, питающийся родниками любви и добра.

Слово дано было Венцу Богом, но и Богом было дано понять его игумену с братьями.

Впервые пришло оно таким в русское летописание, в яви воскрешающее давно минувшие картины бытия, некогда живших людей, и не только речь их, но весь облик, походку, осанку, живую повадку и даже думы их.

Нечто подвластное только всемогущему Богу вершилось на листах пергамента. По вязовым строкам обыкновенных буквиц, как в кровеносных жилах, пульсировал великий ток жизни, и Слово, обретая плоть, творило Мир и Время.

За то, за что в иных странах дерзнувшего приблизиться к Богу сжигали на кострах, забивали камнями, скармливали дикому зверью, морили голодом и заживо зарывали в землю, тут, вблизи древнего града Чернигова, в Болдинском лесу, в монастыре Успенья Божьей Матери, в сирой келейке игумена, благословили безвестного юношу на великий жизненный подвиг.

– Твори Слово, сыне, данное тебе во Славу земли Русской самим Господом Богом, – просто сказал игумен.

В год 1121-й на Руси свершилось Великое Событие, никак не отмеченное в истории её, – Русское Слово обрело плоть, и дано было оно от Бога юноше Венцу, в святом крещении Даниилу.

Венец понял, что после всего сказанного игуменом и братьями жизненный путь его навечно свяжется с путём каждого, кто посвящает себя служению Христовой церкви и законам её. Поэтому и попросил с чистой душою благословить на пострижение.

Но то, что произошло тогда, осмысливалось им всю его последующую жизнь. К тому беспрестанно возвращалась душа во всех испытаниях, павших на его долю.

Игумен, при молчаливом согласии всех остальных, молвил:

– Сыне, в каждом монастыре на Руси свой устав. Так повелось исстари. И слава Господу, что святой Антоний дал нам начаток единого для всех мнихов устава – как жить, как питаться, как исполнять требы, как служить Богу в повседневье нашем, всем вместе и каждому отдельно. В этом мы общие, в этом мы божьи. Но не боги горшки обжигают. И в монастырях живут грешные люди. Свят один Бог. С великою радостью примем мы тебя, сыне, в стадо своё. И ждал я, давно ждал, когда попросишься ты на святое пострижение. И диву давались и я, и брат твой Григорий, что не ищешь ты чина монашьего. Глянь на нас, сыне, все мы, окромя Григория, люди старые, Бог дал нам лета, в кои обязан каждый из нас мудро осмыслять Слово. И мы поелику сил своих творим труд, завещанный нам. И то дадено за молитвы наши, за послушание великое и воздержание. Ты же получил своё даром божьим с рождения. Даром получил – Даром и отдай Богу и людям. Приставил тебя Господь к роду Олегову?

Всё он знал, всё ведал. Потому и спросил строго, ожидая ответа:

– Так это?

– Так, отче! Привёл меня Олег Святославич в семью братом чадам своим.

– Любо! Любо ответствуешь, сыне. Род Олегов ниспослан Руси свыше, великие святые выйдут из него. Запомни эти слова мои, сыне. А что сам Олег Святославич значит для Руси, знаешь?

Немало чего знал тогда Венец о судьбе и деяниях князя, но промолчал, желая слушать дальше.

– Правду о нём скажи, как сказал о батюшке его в сём предании, – старец положил ладонь на листы. – Сохранится ли труд наш, о чём душою нынче печёмся? Как знать. Одному Богу известно. Но Слово сохранится! Слово – Бог! – воскликнул, словно бы прорицая будущее. – Слово, Данило, нести тебе в Святую Русь, в Русь княжескую, в земледельную и мастеровую.… В мир иди, сыне, на то и благословляю. Иди в мир…

Не отторгали его братья, не лишали любви своей, но, оставляя в сердце своём, требовали от него иного подвига. Так он понял. Мир божий провожал его в тот, иной, Страшный и Прекрасный, Прелестный и Святой, в тот, в котором дадена каждому человеку полная свобода выбора – погубить ли Душу живую, либо обрести бессмертную.

– Аминь, сыне… – это не конец, это благословение на путь.

Когда остались вдвоём в келье Григория, тот сказал:

– Брат, слух был, прошла княгиня Олегова с сынами к Курску.

«Игорь вернулся! – возликовало сердце. – Господи, да как можно было жить друг без друга?!»

Навыклый к сдержанности, к тихому негромкому слову, то ли вопросом, то ли решённым уже произнёс Венец:

– Пойду я, брат…

– Иди. Храни тебя Господь! Скоро и я к вам.

77

       Орать землю – пахать, орывать землю, пахать оралом.