Страница 19 из 47
– Брат! – не удержался, дал волю чувству. – Брат, когда?
– Посылает отче поклониться родине преподобного отца нашего Феодосия… – И добавил: – О житии его думаю.
– Когда будешь?
– К зиме ждите… – и отпустил от себя.
Взгрустнулось Венцу накоротке, но радость встречи с Игорем теснила грусть росстани.
Назавтра, собравшись скоро, оставил Венец Болдинский монастырь.
2.
Весть о смерти деда Аепы застала старшего Ольговича, Всеволода, в ратном походе на южный град Владимир. В том году исполнилось князю десять лет, и впервые шёл он на рать в полку своего дяди Давыда, впрочем, имея и своё войско – совсем малую дружину из детей курских бояр – отцовских мечников.
Этот поход изменил всю дальнейшую жизнь. Владимир Мономах, руководивший объединённым войском, с самого начала стал впристаль приглядываться к Ольговичу. И хотя тому шёл одиннадцатый годок, отрок выглядел гораздо старше. В седле держался навыкло, не утомлялся от долгих переходов, был с виду строг и сдержан, хотя порою, когда нудили его к этому, неукоротен. Всё в нём напоминало отца его, Олега, той поры, когда отдал Святослав Мономаху своего оскрёбышка, скворца, в походное учение.
Как давно это было, а минуло – и глазом не успел повести.
Вот уже и шестьдесят четыре стукнуло Мономаху. А Олега Святославича и на свете нет. Рано убрался брат, до пятидесяти не дожил – сорока семи прибрал его Бог. Мономах не убивал Олега и не давал на то никому своей воли. Тут совесть его чиста. Но в глубине души, на самом её поду, даже исподу, гнело – ему в угоду отравили Олега. Знали, не угоден тот Мономаху. Нет им места ободвум на Руси. Не стало места с того самого времени, как решил батюшка Всеволод Ярославич забрать Ольгову отчину – Чернигов. Да и в отчине ли дело? Он его, этот самый Чернигов, отдал Олегу, как тот вернулся на Русь из тьмутороканского далека. Рознь в другом. Мыслил Олег совсем по-иному, нежели он, Мономах. Для Олега Русь – ладонь, раскрытая, готовая к рукопожатию, к труду мирному, всех к себе зовущая, на доброе здравствие всех принимающая…
Для Мономаха Русь – кулак. Все пять пальцев, друг к другу силой притиснутые, одной мышце подчиняемые. В таком кулаке не чепы78 пашенные держать, не косу, не цепа обмолотные – меч харалужный79, копьё боевое – всему миру на устрашение.
В этом разошлись они. Мешал Олег собирать Русь в кулак. Хотел мира во всём Мире и для всех. Получалось у него. Получалось, нечего греха таить, но того Мономах не хотел видеть. Замирился Олег со всеми, и не токмо с русскими князьями и дивиими половцами, но и с ордою половецкой, с ханами их.
Да и Русь, напившаяся чужой крови, а боле проливавшая свою в Мономашьем стремлении держать окольных соседей в вечном страхе, в тех отважных, порою вовсе непосильных походах в Степь, в северное запределье, в горы Угорские, на Дунай и в Ляхи, уже собранная им в кулак, – эта Русь вдруг потянулась, потекла как песок меж пальцев к тишайшему Олегу.
Захотелось ей не кулака Мономахова, но раскрытой Олеговой длани.
И он, Владимир, достигший великого княжения, могучий и мудрый, всесильный владыка, в тот, для себя торжественный, час осознал явно – нет ему праздника жизни на земле, пока жив Олег Святославич.
– Боже, убери врага моего, – истово молился тайнее тайного. – И я могу с ладонью-то не за подаянием, за миром пойти. Если хочешь, Господи. Не свою волю творил, зоря соседние племена, – Святополкову. Попутал меня, коварный, он. Ныне силой своею, разумом всем принесу Руси мир.
Услышал молитву не Господь: «Убери ворога моего…» – услышали молитву близняки княжие.
Но и после смерти Олега содрогнулся Мономах, узрев, как вся Русь, со всех её уделов, потянулась на похороны князя в Чернигов. Олег и мёртвый обретал отчий стол, навечно ложась в свою землю у Спасо-Преображенского храма.
– Забыть, забыть про нелюбовь свою. И Русь всю, до единого человека, заставить забыть, что была у него неприязнь к Олегу!..
Ах как мучился Мономах все эти два года, приводя помалу свой приговор в исполнение! Но как на легковерной, отходчивой, незлобивой Руси сильна все же память! Нет, не худого, о худом тут легко забывают, но редкая способность люда русского не забывать былого: что было, то было, сердца не держу, но и не забываю; кто старое помянет – тому глаз вон, а кто забудет – тому два долой.
Не убивал Олега Мономах, и об этом точно знает Русь. Но вот то, что ничего не сделал, чтобы не убили, – помнит. А что думает о былом, что помнит не по летам возмужалый мальчик?
Мономах манит к себе Всеволода, подолгу едут они рядом. И старик вблизи с ним видит себя столь же юным, таким же ловким, выносливым и всегда недюжинным.
Привыкший быть у дяди Давыда в заспинье, Всеволод при князе Владимире ощущает себя соколом, с которого сняли колпачок, путы и выбросили с руки в небо. Его позвал к себе Мономах, и нет ничего вокруг, ни прошлого, ни будущего, есть только сейчас. Этот зов, эта лёгкая конская поступь, этот всадник, молодо сидящий в седле, глаза проницательные, бесстрашные, и рука на его, Всеволодовом, плече.
Вернувшись из похода, уже в Киеве, сказал Мономах Давыду:
– Отдай Курск в удел Всеволоду.
Дядя и глазом не моргнул, нашёлся:
– Так он евойный и есть.
– Слышал? – спросил Мономах бывшего тут Всеволода. Тот поклонился обоим.
– Княжь на уделе разумно, – наставил великий князь.
– Он сдюжит, – поддакнул дядя, ничем не выдавая своей обиды, а она, дева, чёрным крылом опахнула душу. Да и как не обидеться. Во всю свою жизнь никогда вопреки не шёл Давыд ни Владимиру, ни батюшке его. Любое слово, любую волю исполнял. Во весь век не слышали они ропота от него, ни тогда, когда искусный лекарь попал отцу в жилу и тот в одночасье истёк кровью, ни в пору, когда убили брата Глеба, а тем паче Романа, хотя и доподлинно зналось – подкупил хазар Всеволод Ярославич, отдал с рук своих на закланье племянника. Молчал Давыд и пальцем не шелохнул, дабы помочь меньшому после себя – Олегу. Во всех страстях брата был Давыд на стороне Владимира и Святополка, а ране, когда любимцу отцову, Олегу, и десяти лет не было, – на стороне Всеволода Ярославича и Изяслава.
С согласия великого князя после смерти брата все его уделы переял80 – нет земли на Руси семени Олегову. И сам же Владимир Мономах, без какой-либо роты81 прежде, даже без намёка, как обушком по темени: «Отдай Курск Всеволоду». Если так пойдет, и всё отдать придется – и Новгород Северский, и Путивль, и другие волости. Мутила дева-обида разум Давыду, но сдержался князь, не дал ей и словечка вымолвить. Однако посадника своего из Курска не вывел. Да и сам Владимир не торопился отпускать от себя Всеволода. Жил племянник при великокняжеском дворе в Киеве.
Мономах в тот же год позвал от Великого Новгорода старшего своего сына, Мстислава. Посадил его рядом – в Белгороде, вверил ему всю Русь, все обыденное заделье её.
Могуч и прозорлив умом великий князь. Любимый его первенец разменял пятый десяток, сорок один годок стукнуло сыну. Перезрел на удельном княжении, а что, если, как дедушка его, Ярослав, воспротивится платить Киеву, выше отца встать захочет? Повабил82 Мстислава Мономах, обещая ему ещё при жизни своей власть над Русью. Власть, она слаще бабьего тела. Урядились – нести Мстиславу всё бремя власти, научаться, пока жив отец, держать в кулаке, об одной воле все пределы. А сам отче отдастся наипервейшему ныне делу – творить летописный свод земли Русской. Для того отведено на княжьем дворе особое место для игумена Селивестра. Мудрый тот старец отменно научен всему, что быть должно на пергаменте. Шутка ли, пестовал инока почитай без малого половину века. Селивестр всегда под рукой – духовник и советчик. Как себя, знает игумена Мономах, а тот столь же ведом в душе великокняжеской.
78
Чепы – рукоятки сохи.
79
Меч харалужный – меч из стали особой, русской, закалки.
80
Переял – отобрал, присвоил.
81
Рота – договор, условие.
82
Повабить – пригласить, позвать, поманить.