Страница 17 из 47
Серафим учил:
– Русь, княже, о трёх святых столпах. Столп первый – Р – рцы – речь. Столп второй – С – се – слово. Слово есть Бог. Третий столп – У. Буквица эта умиряет, соединяет, сближает. Вот и разумей, что есть Русь?
– Речь божья, – отвечает Игорь.
– Разумно, – хвалит Серафим…
Нет, нет другого края, другой земли ближе Игореву сердцу, чем Русь. От Господа Бога она ему, как и дедам его. Даже Аепа, живя далеко, только её мнил Родиной, о том известно Игорю со слов Осташа и Оселука, да и сами дядья тоже держат родину в сердцах своих. Пращуры говаривали в разлуке с ней: «О, Русская земля, за шеломянем еси!» Древнее слово их – «шеломя» – всё, что есть за челом людским, в душе и сердце.
Когда-нибудь, станется, обнимет Русь дивиих половцев, притиснет к сердцу, возьмёт в душу свою. Свершится, как в Святом Благовещении – вернётся блудный сын к дому отца своего. Да и степь-то, степь вольная – тоже Русская земля… Так отчего же порою тревожно и грустно на сердце Игоря?
И невдомёк ему, что это совсем от другой любви, сошедшей в сердце там, на отцовских бортневых ухожаях. Той, что всего пытнее и слаще. Печаль пройдёт, грусть забудется, но останется на веки вечные, до могилки, до креста, первая любовь, первая неодолимая тяга – найти вторую половинку своего Я, отъятую при рождении, найти и слиться навсегда воедино во Славу Божью.
И вот он, Курск, среди холмов степных и лесных засек. Открылся разом, возник чудом среди уходящего благоуханного лета, омытый ковыльными ветрами, осыпанный лесными росами, полуденно жаркий, прохладный в затемье могучих дерев, приникший к водам реки Тускарьи, к бегучим струям Кура. Оба потока, излившись с вершин, обняли гору, на скатах коей поднял крутые стены курский кромль74, с башнями сторожевыми, с колокольнями божниц, с княжескими теремами.
Не ждал город Олегову княгиню с чадами её и великим воеводой. Был слух, что возвращаются они на Русь, но и угас укромно не по своей воле, но по старанию посадника Давыдова.
Князя Всеволода Ольговича давно уже не видели в граде, и не понять – чей он, Курск, кому челом бить народному вече, давно уже притихшему на его стогнах.
Однако куряне, по природе своей усмотривые, служащие у Руси в сторожевых шумаках75, доглядели вовремя поезд княжеский. И кто-то прыткий не в меру успел к вечевому колоколу, и ударил встречной благовест в окольном городу, вызывая весь курский люд на улицы.
Пётр Ильинич Давыдова посадника сгонять не стал, сказал только:
– Сам разумей с князем своим, нужен ты Курску аль ба нет? Град сей – отчина моего князя, как и Чернигов. Но не о том сейчас речь. Курску однова быть только под Ольговичами и княгиней его. О том и спроси курян: так ли говорю я?
– Не приказано собирать курское вече, – супротивился посадник. – На то воля есть князя Давыда и согласие Всеволода.
– А у меня другой указ князя. И волю его, служа ему верой и правдой, я выполню.
– Чья воля?
– Князя Игоря – старшего ноне в Курске.
И распорядился вечевым бирючам76 поднимать на сбор граждан курских.
Вече об одно решило, как и должно быть – Курск есть отчина Олегова, а посему и сидеть в нём только Ольговичам.
И в тот же день сошёл посадник Давыдов к Чернигову.
Перед вечем народным на соборной площади стоял князь Игорь Ольгович. И не просто был тут, держал слово к людям.
Дивились куряне его разумности и достоинству. По душе он и боярам, и простому люду – гражданам Курска.
– Сошлись с братом Всеволодом, князь, стоит ли он в верности граду нашему? Не прельстился ли другими уделами? По воле его отпустим его. Тебе, Игорь Ольгович, тогда блюсти Курск, – говорил больший боярин Добродей. – Дума боярская в том согласна, и вече тоже.
– Сошлюсь с Всеволодом, – пообещал Игорь, и добавил: – Не ищу чужого, братья, но и своего терять не хочу. Миром жить желаю, не войною. Вот моя рука вам! – и простёр невеликую руку свою, в ладонь раскрытую. Принимай, мир честной, для рукопожатия, для дела не ратного, но работного.
В молодых своих двенадцати годах стоит перед людьми уже не отрок, но юноша разумный. Глядел на него Пётр Ильинич и виделся ему в тех же летах Олег Святославич – молодой и храбрый, принявший уже в те поры и труд ратный, и страсти великие. Не дай Бог того сыну! Не дай Бог!
И ещё думал старый воевода, как рано мужает племя Олегово и какой необвыклый груз ложится им на плечи. По отцу и дети. Этим – Игорю и Святославу, пока ещё судьба путь стелет. В семье они, рядом с матерью, с ним рядом. А каково Всеволоду с Глебом среди неблизкой родовы, среди чужих людей?
Подумалось с тоской о Глебе. Как отослала его княгиня на Русь, так и не было от него весточки. Жив ли урождённый Итларевич – вторый сын Олегов? Бесстрашен и горяч, за любое слово названой матери на крест пойдёт. Как в стогу сена иголку – найдёт на Руси ещё одно чадо семьи – Венца. Только ни от одного и ни от другого и малой весточки нет. Найдутся ли?
Всеволод – иной, тот, что лоза на ветру, – гнётся, но не ломается. С постег постоянно в заделье, рядом с дядей Давыдом в любом походе, а ныне у самого Мономаха под рукой. Четырнадцать минуло, а он уже воин.
Знатцы, что видели Всеволода, толкуют, что вышел он в первостатейные мужи. Могуч и зрел телом не по годам.
Но и его кличет княгиня к дому. Занят шибко, недосуг ему в семью. Чем занят? Подолгу думает боярин о чадах своего князя, желается уведать всё о них, а уведав, помочь посильно в жизни, пока есть силы. Пока… Ох как немало, как долго прожито им!
В то лето стукнуло Петру Ильиничу, страшно сказать, – семьдесят годков. На два года старее воевода Владимира Мономаха. Семь десятков, а всё ещё в седле и в сани садиться не собирается.
Глава четвёртая
1.
Венец молился перед иконой Елецкой Божьей Матери.
Только что закончил он переписывать сказание о чудном явлении Образа князю Святославу Ярославичу. Предание это изустно передавали друг другу монахи, и вот ныне с благословения игумена и по наставлению брата Григория переложил его Венец в слово письменное.
Вопреки строжайшему указу великого князя Мономаха и митрополита Никифора – «впредь писать летописи по монастырям, согласуясь с новым сводом летописца Селивестра, отсебятины в писаное не вносить», иноки Болдинского Успенского монастыря тайно творили свой свод.
Все, что убрал Селивестр из сказаний Нестора, все, что переписал и поправил в них, а паче добавил многое, чего не было никогда на Руси, иноки восстанавливали заново, исключая придуманное, добавляя явное, писаное по чести и правде хранителями Слова Божьего.
Писал Венец предание, сохраняя непреклонно суть его, как и было поведано очевидцами, но делал это, не скупясь на слово, щедро, от всей души. И получилось нечто очень не похожее на обычное летописание.
Суть была в том, что, проезжая Болдинским лесом на Чернигов в год 1068 в третий день месяца февраля, князь вдруг обнаружил среди ветвей могучей ели образ Божьей Матери, чудесной волею явившийся пред его очами. С того и повелел Святослав Ярославич учредить тут монастырь.
Венец, наученный промыслом божьим, написал подробно, как то было. Как, сбившись в снежной вялице с пути, князь не мог найти выхода из чащи, его окружившей. Как молился Богородице, опустившись коленями в снег, и как поднял лицо свое, узрев лучезарный облик Божьей Матери, сходящей на древо. И ещё о том, что это Она наставила князя в году 6577 спасти от неминуемой гибели святого Антония. Одну очень важную приписку сделал Венец: в лето 6576-го (1068 год от Рождества Христова) дал Бог князю Святославу сына Олега, в крещении – Михаила.
Молил Венец Богородицу, чтобы труд его был одобрен игуменом и всеми, кто прилежал в написании летописного свода.
74
Кромль – кремль.
75
Шумак – караульный.
76
Бирючи – глашатаи.