Великий князь

Сидящий по правую руку от Игоря Пётр Ильинич, испросив у него поощрения, сказал Мирославу:

– Веди стол, Мирославе.

И тут же сам старик и сыны его поднялись из-за стола, кланяясь гостям, готовые поднести полные чаши – «чего желаете?»

Игорь попросил лёгкого излозного вина, не бьющего по ногам и в голову, почти лишённого хмеля, но забористого, колко щекочущего нёбо и гортань, с лёгкой кислецой недоспелой ягоды.

Святослав любил студёный малиновый узвар, томлёный с самотёклым мёдом, Пётр Ильинич предпочёл мёд хмельной, давней выдержки, питый им ещё с князем Олегом Святославичем.

Стукнулись заздравные кубки, опрокинулись донцем в небо, и праздник начался.

В семье Мирослава за гостевой стол садились всей родовой, мужчины и женщины. Женщины об одно на противоположном от мужчин краю. Поначалу они чинно посидели рядышком, что-то даже и поклевали помалу, но потом все как одна засуетились, обихаживая гостей, и только статная, как и сам хозяин, старуха-хозяйка стояла недвижимо у стряпных дверей, скрестив руки на груди, и лишь бровью да глазом руководила снохами и внучками – чего кому, когда, куда подать, что убрать, что поставить, у кого убрать из-под руки опростанную мису, кому положить свежую хустку, дабы вовремя вытер гость замаранные в еде руки. Вкусно ели гости, разламывая на руках птицу, вгрызаясь в сладкую мясную мякоть, обсасывая всласть косточки. Тут только успевай менять полотенца и малые рушнички да хустки.

В начале трапезы Игорь не один раз глянул на внуку Мирослава, будто и не по своей воле отыскивая её взором. И не вдруг встретились их глаза. Девочка тоже исподволь разглядывала его. Хотя и Святослав, это он заметил, частенько кидал в её сторону взгляды, но не он, а Игорь интересен ей. Это понял сразу в том мимолётном погляде. Она не отвела глаз. Сколько это продолжалось – миг, минуту, больше ли, оба не ведали. Наверное, немало, потому что старец Мирослав, возникнув вдруг в заспинье, обнял Игоря за плечи и, указуя на девочку, сказал:

– Внука моя – Любава.

И потом, когда, как роевой борть, гудело застолье, когда Пётр Ильинич и Мирослав, зело захмелев, пели могуче в два голоса: «Как за дубом рубежным, рубежным», а все остальные дружно подхватывали песню, Игорь обнаружил, что томь в его сердце излилась во всё тело и душу, заполняя собою мир вокруг, отчего стало ему очень весело и вмочно совершить самые невероятные подвиги. Улучив момент, когда кружили в плясе приглашённые в светлицу воины и работные люди, он близко подошёл к Любаве, едва-едва коснулся лёгкого её рукава и, почему-то дурея и заливаясь краской стыда, спросил:

– Ты тут… на ухожаях… живёшь?

И она, вовсе не заметив дурости его, кивнула, улыбнувшись:

– Да, тута…

– А я – Игорь, – сказал он, вовсе растерявшись, и добавил совсем уже некстати: – Ольгович.

– Я знаю.

Господи, что с ним, почему он играет перед этой девчонкой труса! Плакать бы с этого, а ему радостно. Ах как поглупел от этой непытанной им радости! Стоит рядом с девчонкой, радуется и трусит. И ни слова не идёт на язык.

– Мы завтра по малину пойдём. Пойдёшь с нами? – сказала Любава, так и не дождавшись от него слова. Ему бы ответить достойно, а он пролепетал, как маленький:

– Спрошуся у боярина.

– Ладно, – пожалела. – Я деда попрошу, он боярину скажет. Они друзья.

И тут же нагрянул Мирослав, сломался в пояс, жиманул плечи Игоря сухими, но всё ещё могучими руками:

– Хороша внука? Хороша Любава! Засылай, княже, сватов!

Любаву как ветром сдунуло, а он в один миг, словно бы и вырос во стать Мирославу, повёл плечами, скидывая его руки:

– А ить и зашлю, отче!

И труса как не бывало, и снова князь, не малый – великий.

Как знать, может быть, и сладились бы с Мирославом, только не в пору явился Святослав.

– Брате, я спать хочу. Пошли в опочивальню.

И таким он был маленьким, таким бедным и беззащитным, что Игорю только и осталось, что пожалеть его. Обнял оплечно, так же, как Мирослав его, жиманул полюбовно.

– Пошли, братец…

2.

Утром Мирослав держал отчёт перед боярином. Игорь сидел тут же, слушал, супил бровь, но в речь не вникал. Думал, как бы сказать Петру Ильиничу, что надо им ещё на денёк-другой остаться тут. Посмотреть другие ухожаи, по малину сходить… Любаву он пока не видел.

Ухожник говорил, что мёд после отъезда княгини в Степь давал Давыду. На то князь ему строгий указ прислал. Сам Давыд на ухожаях не был, да и не знает, как на них выйти, а кабы знал, то всё равно и шагу бы в их сторону не ступил. Не любит он того заделья. Воск давали, как указал ещё сам Олег Святославич, Болдиному монастырю, что под Черниговом, тому самому, в коем печерка святого Антония. Ну, да боярин о том знает. Бывал, и не раз, там с князем. И указ тот помнит.

Вот уже два года, как сверху Давыдовой дани дают ухожаи мёд Всеволоду без лишения того, что хранят для отдачи Ольговой княгине. Слава Трою, Диву слава, четвёртый год кряду взяток с ухожаев великий…

– Сядет княгиня в Курске с чадами рядом с Всеволодом – ей весь зажиток везите, – распорядился боярин.

– А как же князь Давыд?

– Решим с ним полюбовно.

– Ой ли, Каня, – называя воеводу детским именем, вскинулся Мирослав. – Не будет полюбовно. Давыд все земли забрал Олеговы. Всё у него не на ладони – в кулаке. Курск только что значится Всеволодов, а и там Давыдов посадник сидит. Почитай, сыны у Давыда… Для них копит да собирает!

– У нас тоже сыны, – сказал как отрубил. Глянул на Игоря, тот повёл бровью – одобрил воеводу.

– Пока жив Мономах, Всеволод на коне – великий князь Ольговича любит.

– Любовь Мономашья, что меч – с любой стороны лезвие. Не обрезаться бы Всеволоду.

– Не будет этого, – не согласился Мирослав. – Я знаю. Думаю, что быть ему в родстве с Мономахом.

Это была новость, и даже сдержанный в речах Пётр Ильинич вскинулся ретиво.

– В каком таком родстве?

– Великий князь внуку свою, дочь Мстиславову, пообещал Всеволоду.

– Всё-то ты знаешь. Сидишь тут сиднем, носу в мир не кажешь, а всё тебе ведомо!

– Пчёлы, боярин, пчёлки мне любую весть на крылышках приносят.

– Твоей пчеле и ходу в одно поприще. Поди-ка долети до Киева.

– Долетают.

Чудной был разговор, непонятный Игорю. Но одно он понял, спешить надо к Курску, а там, как знать, и к Чернигову поспешить надо, и к самому Киеву. Не выйдет пожить денёк-другой в ухожаях. На рысях пойдут в угон за материнским обозом. Не видать ему Любавы.

И всё-таки он её увидел. У родника, у колодин тех, оглянулся, прощаясь с широкой торокою, что вывела их, его вывела, оглянулся, а она средь дерев на крутом взъёме, на самом завершье. Махнул ей рукою, и она ответила. А конь прочь пошёл, и прикрыли, застили Любаву воины, что шли позадь.

На тороку, на древний торговый гостинец, вышли уже в верховьях Псёла. Пётр Ильинич только ему ведомыми тропами сократил путь. Скоро настигли и поезд княгини, сдорожившись зело и притомив коней.

Только тут оставила старого воеводу тревога, все ли ладно без него в дружине, все ли так, как продумано им, как наставлено каждому воину в отдельности, так ли блюдёт братия покой и безопасность княжьего поезда.

Всё было так, всё ладно. Да и не у одного его отмякло на душе, все княжьи люди повеселели. На Родине они! Русь кругом! Своя земля и в щепотке сердце греет, а коли не обнять её, то и нету на свете большей радости, большего счастья.

Радовался всем сердцем Игорь возвращению на Русь. Только тревога нет-нет да знобила сердце, печалилась и душа, в един миг грусть сваливалась на молодца. Ужель не люба ему Отчина и забрала его навечно в полон Степь? Годы, проведенные там, пришлись на пору, когда человек более всего прикипает сердцем к тому, что окружает его в ежедневье, к миру тому, к той сторонке. Люба Степь Игорю, люба, но куда любее, куда ближе всего лишь одно краткое словцо – Русь. С нею связан он незримою пуповиною, перережь – и истечёт жизнь его.