Страница 49 из 75
- Можешь не говорить вслух. Назови это для себя.
Мотает головой.
- Нет, это надо проговаривать вслух, это важно. Я должен сказать. Вся эта артикуляция, мышечные движения - это важно. И я скажу это здесь. Мне легче произносить это тебе, чем моему партнеру. Извини.
- Хорошо, говори.
- Меня избивали. Долго.
Сказал, еще оставаясь как бы наполовину там. Вынырнул, отдышался.
- Надо повторить это теперь, в "здешнем" состоянии.
Повторяет.
- Как тебе с этим? - М. снова направляет его туда.
Он привычно подбирается, готовясь к встрече со страхом и беззащитностью, но тут же вздергивает губу:
- А хрен вам, мартышки.
Моргает. Смеется. Мартышки?!
- Я их... презираю? Да, я к ним вот так, свысока, хотя это они тут меня метелят. Но - вот так.
Пытается сообразить, какая связь? Он знает, знает, с кем это он встретился снова, он знает, перед кем боялся выглядеть глупым или недостаточно компетентным. Хорхе, драгоценный мой. Лу безошибочно узнает если не его самого, то свою реакцию на него. Но какая связь между тем "свиданием" - и этим избиением, происходящим в каком-то не очень большом и не очень светлом помещении... Появляется бирочка с вопросом: "флотские?"
И тут его согнуло пополам, свернуло.
М. сказала потом, что видела страх. Он страха не чувствовал, но очень ясно понимал, что всё совсем плохо, окончательно плохо. И, судя по реакции тела - он угадал: да, флотские.
- Знаешь, - говорит он медленно, прислушиваясь к ощущениям. - Кажется, там офицеры. И что-то очень личное, не механическая обработка, а как будто личные... претензии.
И понимает, что, кажется, все-таки что-то успел сделать. Может быть, даже...
- Кажется, я сильно их обидел. Надеюсь.
Ему хочется обнимать М. и хлопать по спине - торжествующе, как своего, как сообщника.
- Какие проекции, - смеясь, рассказывает он.
- Ты же хотел товарищей.
Он дышит, довольный, крутит головой: кажется, я все-таки успел... хоть кого-то из них. Говорит это вслух: убить. И чувствует радость и удовлетворение. Пытается сдерживать это, но оно рвется наружу. Ему с этим хорошо и подходяще.
- Мусоровоз, - говорит он. - Мусоровоз тоже где-то здесь.
Выписки:
"Сержанта увели с корабля связанного, с завязанными глазами. Он не знал, куда его доставили, с него не снимали повязку. Там его ожидала пыточная команда, состоявшая из офицеров морской пехоты. Его избили, затем повесили на крест в форме буквы Х, с ногами, "разведенными настолько, что казалось, будто они хотят разорвать меня пополам"; били в основном по гениталиям. Пытка продолжалась всю ночь.
... К нему применяли электричество, в результате конвульсий он вывихнул левую руку, на веревке опускали в сточные воды, на третий раз он потерял сознание. Когда пришел в себя, его продолжали бить, теперь по голове, "потому что на теле уже не оставалось места для ударов".
Во время интервью тридцать лет спустя Хуан Карденас подтвердил рассказанное в 1973 году:
"Они применяли к нам все способы пыток. Я ушел оттуда в очень плохом состоянии, хотя всегда был в хорошей физической форме. Всегда занимался спортом. Это мне пригодилось, чтобы выдержать... Они делали всё: подвешивали на крест, применяли электричество, опускали в воду, опускали в воду... она воняла мочой и экскрементами. Вытаскивали полумертвого, блюющего... Пережидали, пока я приду в себя и продолжали. Там был врач. Слушайте, врач. Он указывал "всё, стоп, стоп", и они давали мне отдохнуть и потом продолжали".
Его спрашивали о том, как "собирались уничтожить их всех, морских пехотинцев".
"Я знал, что со мной будет, если мы проиграем. К счастью, я остался жив".
...
В ночь на понедельник 6 августа сержанта Карденаса, полумертвого, перевезли в Военную Академию. Его поместили в камеру в подвале здания, где продолжали избивать, уже не задавая вопросов".
Хорхе Магасич, "Те, кто сказал "нет"
Неокончательный диагноз: Мартышки
Она спрашивает: и что ты чувствуешь про это? - обычный вопрос. Он думает про боль и страх, про отчаяние, про беззащитность. Прислушивается к себе, привычно ожидая этих чувств, готовый выяснить, какое же из них ближе к поверхности, чем другие. И вдруг у него вырывается странная фраза.
А хрен вам, мартышки.
Он моргает. Все его писательское нутро в изумлении. Конечно, вместо хрена он употребил другое слово, и с этим все в порядке, но - мартышки?! В этом контексте? В русском языке это слово звучит почти ласково, оно уж точно не о тех, кто тебя убивает, медленно и с чувством.
И он идет искать это слово в словарях - и находит.
macaco s. m.
1. MamМfero pequeЯo del orden primates, de hocico saliente y callosidades glЗteas; vive en grupo en los bosques asiАticos y africanos.
2. Persona pequeЯa y poco importante.
NOTA Frecuentemente usado como apelativo cariЯoso aplicado a niЯos.
3. Chile, Cuba: Feo, pequeЯo o mal formado.
Он внимательно смотрит на последнюю строчку.
Он снова растерян, почти испуган тем, как проникают сквозь его нынешнее незнание языка - непредсказуемо и необъяснимо - смыслы и чувства.
Ур-роды, говорит он. Проклятые уроды. Хрен вам.
Записки сумасшедшего: То, что я знаю теперь
Радость и удовлетворение... Радость и удовлетворение.
Да нет же!
Разве эти два слова могут передать, что я чувствовал в самом конце той сессии? В тот момент, когда я понял, что их ненависть, их очень личная ненависть ко мне, кажется, подтверждает мою надежду: я убил хоть кого-то из них. Сам. Лично.
По-русски это надо назвать так: кровожадная радость, кровожадное удовлетворение. Мне нужна была их кровь, их смерть. Я хотел их убивать. Я радовался от того, что мне это удалось.
Это очень неуютное, пугающее знание о себе - сейчас, когда я такой мирный человек и такой гуманист. Что-то во мне говорит, что и тогда я не был кровожадным сам по себе.
И вне пространства сессии, вне пространства памяти мне страшно знать и признавать о себе такое. Настолько страшно, что я не нахожу правильных слов. Настолько страшно, что я забыл, совсем забыл об этом факте. Я запомнил, как наткнулся на "мартышек", как был изумлен выбором слова. Но я совершенно не помнил, как торжествовал и радовался, осознав, что мне удалось воздать им хоть немного, хотя бы немногим из них, за то, что они сделали с Хорхе. Да и за все остальное.
Я забыл и не помнил этого.
И только вот сейчас, несколько месяцев спустя, перечитывая записи сессий, чтобы отдать их для этого текста, я обнаружил "второе дно". Мне стало не по себе. Мне было трудно и страшно признать, что я чувствовал это, переживал эти эмоции, я, такой хороший и добрый, незлопамятный и цивилизованный.
Так вышло по чистой случайности, что я посмотрел в тот же день заключительные кадры фильма "Гараж "Олимпо"". Это не про Чили, это про Аргентину. И в этих кадрах - самих по себе - вроде бы ничего страшного нет. Просто летит самолет, военный, транспортный. Большой самолет. Летит над морем. И открывается рампа, хвостовой люк. На этом кино и заканчивается. Ничего страшного, если не знать, что сейчас из самолета будут падать люди, живые, только одурманенные специальными уколами. Обычная практика в те годы в тех краях. В Чили тоже так делали после 1973-го.
Весь фильм смотреть я не рискнул: я очень сильно и тяжело реагирую сейчас на такие фильмы, а мне надо разбирать записи сессий, нужна ясная голова и глубокое ровное дыхание. Я и так стал ругать себя за то, что посмотрел отрывки. Чем ты думал, что ты теперь с этим будешь делать, всё такое я себе говорил, потому что дышать стало нечем и ощутимо потряхивало.