Человек, которого нет

Точно так же я помню отвращение, которое она испытывала к бегу с тех пор, как повзрослела. В детстве-то все здоровые - бегуны.

Но с тех самых пор, как стала девушкой, она не бегала никогда (кроме уроков физкультуры в школе и спортивных пар в университете, но разве это задышливое ковыляние из-под палки считается?). И как будто даже забыла, как носилась все лето напролет по тем же тропинкам в парке, когда не каталась по ним же на велосипеде. У нее была игра: она была конем, быстроногим скакуном, мустангом... Когда-то давно, в детстве.

Потом перестала.

И когда снова пыталась бегать - это было уже "для похудения" и "для физкультуры", и это было, во-первых, неинтересно, а во вторых - тяжело, обременительно и неудобно. И никакого удовольствия, совсем.

Долгое время я оставался в убеждении, что я бегать не люблю. Все, чего я не помню о себе самом, я учитываю по ее памяти и привычкам. Так я долго был уверен, что люблю яблоки... и не люблю бегать. С яблоками я закрыл вопрос несколько лет назад. Отвращение к бегу продержалось дольше. Буквально еще в том году я был уверен. В самом начале весны, когда было еще прохладно, я решил, что надо все-таки попробовать. Физкультура, здоровье, все дела. Я вышел в парк возле дома и побегал немного по дорожкам, где и все бегают, в спортивном костюме и кроссовках. Один раз. Минут десять. На большее меня не хватило, больше я не пытался.

Где-то в начале того лета - сейчас посмотрю по записям, чтобы быть точным - нет, даже раньше, 28 апреля, я впервые попал в своих воспоминаниях в Африку, и увидел и почувствовал себя бегущим по лесной тропе, сильным, азартным, усталым и довольным. Лес был жаркий, слегка душный, густо-зеленый, лиственный.

Через месяц, 1 июня я был в лесу, и там пришлось немного побегать по тропинками и мимо них, и я почувствовал какое-то хмурое и азартное удовольствие в том, чтобы носиться по кустам, избегая ожидаемых маршрутов. Неделю после этого я думал о том, что мне бы очень хотелось побегать по лесу. 10 июня с утра я не смог устоять перед искушением: зашнуровал легкие летние берцы и вышел на тропу в парке возле дома. И начал бегать, с каждым днем все больше удивляясь, что вот опять встаю и выхожу из дома, и получаю столько удовольствия. И это совсем другой бег, чем быть лошадкой... Я продолжал бегать все лето, стараясь вставать пораньше, пока не жарко, но еще и потому, что именно рано утром солнце стояло над тропинкой на правильной высоте, и лучи пробивались сквозь ветки под правильным углом, и роса на траве испарялась, создавая влажную, слегка душную и полную травяного запаха атмосферу под деревьями... И это было именно то, что нужно. Я бежал по узенькой тропинке сквозь заросли пустырника, крапивы и полыни, под зелеными арками склоненных ветвей бузины и молоденьких ясеней, и это было как будто не здесь. И это было настолько правильно и хорошо, подходяще, что я снова и снова, все лето выходил из дома утром, чтобы пробежаться по этой тропинке под деревьями. Понемногу, потихоньку, перемежая бег быстрой ходьбой, но каждый день.

Я продолжаю это делать и теперь. Мне категорически не бегается по асфальтовым дорожкам. Я не хочу даже думать о кроссовках - мне подавай берцы и камуфляжные штаны с карманами. Я перестал было бегать в начале осени, когда похолодало, но немедленно возобновил это занятие, купив теплый жилет, камуфляжный, конечно.

Как-то раз я бежал по тропинке и думал о том, что вообще-то осень довольно теплая, погода еще позволяет кататься на велосипеде, и можно было бы завтра... Но сразу стало ясно, что я лучше пробегусь.

Это настолько мое... И настолько неожиданно и поперек всего, что я думал до сих пор. Само по себе, одно-единственное, это ничего не значило бы. Но сложенное с остальными кусками разрозненного паззла эта деталь тоже успокаивает. Я, кажется, нашел еще часть себя, того самого себя, который так долго был спрятан и забыт.

Харонавтика: "На кого я работал?"

Сессия N31, 01 декабря 2013

Он снова спрашивает: "На кого я работал? К кому или к чему испытывал такую преданность? Мои основания, мои опоры, что это? Кто?"

Что насчет учебы? Работы в Чили? Предыдущей работы? Не с неба же он упал туда, в Вальпо...

В этом месте - пустота. Он сказал бы "белое пятно", но там пустота. Сквозь нее иногда дотягивается... даже не звук, едва слышное эхо - тогдашняя вера, тогдашние убеждения. Но этого так мало, так непонятно. Лу прислушивается с опаской: будет ли он сегодняшний согласен с тем, что - если - сможет там обнаружить? Это тревожит.

М. сказала, повторяя его вопросы - что ты так защищал?

Туман. Как всегда, когда он пытается посмотреть на это прямым взглядом. Туман, ослепление, дезориентация. Скольжение по спирали в безвозвратную глубину, в себя, но так глубоко, где его самого уже и нет.

Он думает: ну надо же, а на вопрос "на кого я работал" - отвечать, получается, вообще нельзя. Даже самому себе теперь не сможет рассказать?

Потом туман прошел, появилась ясность - и пустота. Нет тумана, как будто все прозрачно, и там ничего нет.

И следом - тоска.

И горе от того, что он даже не может знать, о ком тоскует. Он думает о них - и не знает, о ком. Не помнит ни имен, ни лиц, ничего. Есть только тоска по ним. Чувство потери. Потери братства. "Мне так их не хватает".

Он говорит: "Я еще не готов смириться с тем, что я их никогда не вспомню. Но уже понимаю, что, наверное, придется". Плачет.

"Я их уже не увижу..."

Это было как будто одновременно там и здесь, и оно звучало по-разному. Здесь - просто тоской и потерей, там - одиночеством, покинутостью и гибелью.

Харонавтика: "Smart"

Сессия N35, 18 января 2014

Он пришел с рассказом об упирающейся в грудь ладони, которую почувствовал за пару дней до того, в сессии с терапевтом.

В тот раз он говорил Анне о том, что ему не хватает его "своих", тех, кто был у него тогда. Огромная тоска, и это никак не поправить. И в это время как будто что-то твердое уперлось в середину груди - как будто чья-то сильная рука, останавливающим жестом. На следующий день это ощущение вернулось, но он был занят на работе и, сжав зубы, просто перетерпел приступ острой тоски. В тот день и на следующий он не нашел подходящего места и времени, чтобы побыть с этим, но оно было рядом и при малейшем прикосновении подступала жестокая тоска, и с ней слезы.

Он рассказал об этом М. Спросил: если нельзя ответить на вопрос "на кого я работал", если нельзя ответить на вопрос "кого я защищал", то, может быть, можно ответить на вопрос "о ком я тоскую"?

Да, сказала М., этот твой "жизнерадостный дебил" - очень надежная защита. Согласен рассказать все, что угодно, только не знает, что. Но если не пытаться задавать некоторые вопросы напрямую, может быть, удастся получить ответы?

Он вспомнил, что эта упирающаяся в грудь рука была знакома ему еще раньше. Как будто кто-то его останавливает. В тот раз когда он хотел трясти М. и требовать что-нибудь сделать... В той сессии, где он выходит в коридор, рассеченный надвое светом и тенью, руками удерживая в себе крик. Кажется, после телефонного звонка, когда он узнал, что с Хорхе это случилось. Он зажимает рукой рот. И, кажется, другую руку прижимает к груди. Или тот, кого он хотел трясти и требовать что-то сделать, так останавливал его. Или он сам себя останавливал. Здесь непонятно. Только призрачные тени на краю сознания. Лу и произнести все это вслух, связно не смог, только обрывки: "август, телефонный звонок... я узнал..." И ничего невозможно сказать напрямую. Как всегда.

Он вспомнил еще одну сессию с М., когда так хватался за грудь: когда перед ним оказалась закрытая дверь, и он знает, что она закрыта навсегда, его туда не пустят. Но там он еще сжимал рубашку в пальцах. А здесь - чистое "стоп". И он не знает, кто-то так останавливает его, или он сам.