Рука птицелова

Никитин Алексей

Рука птицелова

Алексей Никитин

Рука птицелова

...спасайся как серна из руки,

как птица из руки птицелова.

Притч. 6,5

Остановились чаши на весах;

одна в земле,

другая в небесах.

Хименес

ДВА СЛОВА ДО...

Я познакомился с Антоном Байкаловым около пяти лет назад. До того, хоть временами мы слышали друг о друге, имя его мне не было знакомо. Последовавшие годы оставили немало записей в моих блокнотах и сваленных в беспорядке случайных листов бумаги, своим содержанием прямо или косвенно относившихся к нему, но очень мало добавили к моему знанию о Байкалове.

В эту небольшую повесть я включил дневники самого Байкалова, которые он передал мне. Они написаны белым стихом. Так, видимо, ему было удобнее. Изложенное в них пересекается во времени с теми событиями из жизни Байкалова, о которых он рассказал мне, и которые я, записав, объединил с дневниками и назвал "Рука птицелова". Прочитав написанное мной, Байкалов не стал ничего менять в тексте, сделав лишь небольшие вставки, которые выделены курсивом.

Алексей Никитин

Киев. 1995 г.

I

Ленивый август

последних не считает дней.

Он получил уже письмо,

что брат спешит ему на смену,

а значит, осень близится.

Сентябрь.

Надменный брат.

Привык во всем быть первым,

и первенством кичившийся своим

кто знает сколько лет,

был вдруг поставлен

девятым.

Девятым после августа 

лентяя, бездельника, сластены-медолюба.

Лишен не только первенства, но - власти.

Не он теперь решает, быть ли году,

не он ведет его с собой степенно

и вводит в круг. Не он. Теперь - январь.

Вот уж кого не любит август. Правда,

они едва знакомы.

И, кстати, не родня,

как, почему-то, об этом говорят.

Седьмая, нет, не вода, а лед на киселе.

Он никогда понять не мог,

кем лето приходится зиме.

Они близки по осени,

но кровью не связаны одной.

А, впрочем, август в генеалогии

не то, что не силен,

он, попросту, плевать хотел на зиму.

Он солнце любит,

яблоки в саду,

рыбалку на рассвете,

запах сена,

туман в овраге...

Через пару дней наступит осень.

Сентябрь из ожиданий сотворен.

Он погружен в воспоминанья лета,

но устремлен к зиме. А вместе с ним

и я, хоть мну страницы

своих еще не старых дневников,

но думаю о том, что будет завтра.

Свой год я начинаю сентябрем.

Я начинаю с сочиненья планов,

громоздких,

как церковный "Указатель

евангельских и апостольских чтений",

подробных,

как отчеты казначея,

где мелочь каждую в отдельную графу

вношу, храню за стеклами в шкафу,

на полках, полных прошлогодней пыли,

и точно знаю то, каким я буду,

когда мой год приблизится к концу...

Как планы рушатся...

Не только те, что я

насочинял из добрых побуждений.

Все планы, что придуманы людьми,

имеют странную привычку не сбываться.

Хоть план и не гадание на картах,

но от него недалеко ушел.

Достаточно случайности, детали,

досадной мелочи в нем не предусмотреть,

не запланировать, не рассчитать, забыть

учесть - о, Боже, сколько слабых

и уязвимых мест у наших планов 

и все. Конец. Нам остается

хвалить судьбу, что под обломками - другие.

А если не они, а мы?

Я помню, как попали в руки

мне мемуары Шелленберга,

того, кто был в "Семнадцати мгновеньях"

у Штирлица начальником. Из них,

а позже и из прочих,

"Воспоминаний", скажем, графа Витте,

хрущевских мемуаров, я вдруг понял,

как власть убога. Сложные интриги,

коль и случаются, то гибнут непременно,

а так - все мыслится на расстоянье хода.

Кто просчитал на два и не ошибся - тот победил.

Случайность правит миром, рушит планы,

но стоит оглянуться - то, что прежде

мы понапрасну тщились предсказать,

предстанет очевидным. Выбор,

что гнул к земле и не давал вздохнуть 

лишь жалкой фикцией, подобием свободы.

Прошедшее свободы не имеет.

(Правда, историк ловкий стоит больше,

чем десять генералов, но об этом,

мы как-нибудь потом поговорим.)

Свобода видится нам в будущем, и это

нас заставляет строить планы, зная,

что им, почти наверняка, не суждено

исполниться. Что делать? Как и прежде

свой год я начинаю сентябрем.

(август - сентябрь)

II

Судьба - обманутая женщина,

не знающая, как прощать обманы.

Она хранит их в ящике стола,

и ближе к ночи, справившись с делами,

порывшись меж расписок долговых,

предсмертных писем, лживых обещаний

находит, достает, и, отряхнув

от пыли слов и тараканьих лапок,

внимательно рассматривает. Я,

когда приходит очередь моих

(Невинных, право же, не стоящих вниманья

такой серьезной, занятой особы,

ведь мелочи, ей-богу, пустяки), вдруг чувствую,

где б в это время ни был 

с друзьями водку пью или пытаюсь

склонить подружку наконец принять

такое пустяковое решенье,

или хочу, что, кстати говоря,

со мной теперь случается все реже,

найти сечение рассеянья,

так вот, что б я ни делал в ту минуту, это...

На редкость отвратительное чувство:

как будто приговор произнесен.

Клинок над головою занесен,

и не спастись... Нет, хуже,

много хуже:

все то же, но отсрочен приговор.

Был прав, печально прав старик Тарковский:

"Как сумасшедший с бритвою в руке".

Мы у судьбы что псы на поводке.

Я обманул ее. И мой обман

сошел за правду. Мне поверил

плешивый отставник в военкомате.

Он выдавал повестки на расчет

и горд был важностью работы,

порученной ему. Он исполнял

нехитрые свои телодвиженья,

так, словно дедушка его - испанский гранд,

а он назначен королем принять

ключи от павшей крепости и шпаги

плененных офицеров. Он царил

за небольшим облущенным столом,

где возлежали символами власти

гроссбух и папка, полная повесток.

К столу тянулась очередь, и я

пристроился в ее хвосте. Держава

решила, что Байкалову пора

расстаться с университетским третьим курсом

и славно послужить с ружжом в руках.

С державою не спорят. Я явился.

Топталась очередь, вздыхала и курила,

томилась ожиданьем, потихоньку

текла. И вместе с ней, переминаясь,

читая (сдуру? или с непривычки?)

насупленные хмурые призывы

быть бдительным, старательно хранить

военные секреты государства,

границу на замке и шиш в кармане,

которыми все стены заведения пестрели,

я двигался к столу. Оттуда доносилось:

"Фамилия" - невнятное ворчанье 

"Не слышу, громче" - рев осла весною,

учуявшего запах близкой самки 

плевок на пальцы - шумное листанье

страниц гроссбуха - "Распишитесь" 

"Дальше" - "Фамилия".

И вновь по той же схеме.

Передо мною в очереди был

неровно стриженный затылок

с раскинутыми в стороны ушами.

То собирался в складки он,

то шел волнами,

короче говоря, воспринимал

происходящее всей кожей

и очень нервничал.

(Не знаю, как я смотрелся со спины,

надеюсь, что не так забавно.)

Но настоящий шторм поднялся,

когда он подошел к столу.

Вопрос "Фамилия?", помимо

ответа, тихого настолько,

что я не смог его расслышать,

привел в волнение затылок.

(А я подумал: "Баллов шесть")

- Не слышу, громче!