Миргород

Из часового кармана он вытянул двумя пальцами какую-то мелкую монету, кинул в подставленную ладонь в белой перчатке, и с щелчком дверного замка опять остался один. Как недавно в купе. Только не было шума колес, не качался пол под ногами, не мелькали за окнами поля и деревья.

Карл шагнул к окну и замер, опершись обеими руками о подоконник.

Он любил эти самые первые часы на новом месте, в новом для себя городе. Всегда тут был какой-то пусть чуть-чуть, но другой воздух. Другие запахи - вот даже бензин пахнет тут по-другому. Другая на вид зелень, хоть и говорят, что зеленый цвет - он всегда зеленый. Иной говор толпы. Внешний вид.

Кстати, о внешнем виде. Как тут у них дела с ванной комнатой?

- Ну, что же, начнем новую жизнь, дружище Иеро!

Бритва со скрипом врезалась в волосы. Тут, похоже, совсем не принято ходить в усах и с длинными волосами. Значит, не стоит пока излишне выделяться. Придется жить, как все.

Это он помнил - выделяться не надо.

Через полчаса в комнату вернулся, блестя бритой наголо головой, и без следа усов Иероним по прозвищу Путник. Придумали же, черти, говорящую фамилию. И главное - все в точку, все по делу.

- А теперь, знакомиться, друзья мои! - он поиграл немного голосом, помахал перед собой рукой с зажатой в ней воображаемой шляпой - вот, кстати, и шляпу надо бы купить по пути. Тут, похоже, головной убор - статусный предмет.

И вперед - знакомиться с городом.

На ближайшем перекрестке в киоске с разной так необходимой людям мелочью Карл купил бумажную туристическую карту. Он во всех новых для него городах обязательно покупал карту. И всегда недоумевал некоторое время, пытаясь ее развернуть и снова свернуть, но уже по-своему, чтобы было удобно, и чтобы не порвать. Действительно, почему нельзя сделать так, чтобы сразу было видно центр города, ну, или вокзал, например. То есть, откуда-то должен же вестись отсчет шагам приезжего по городу? А получается, тут какая-то обложка, тут - реклама, развернуть надо сначала полностью, загородив себя чуть не с головы до ног тонким цветным листом, вырывающимся из пальцев под весенним ветерком, потом снова попытаться свернуть, теперь уже так, чтобы на первой странице был вот этот самый перекресток, где стоишь. Вот этот самый. Вот, точно. И тогда уже почитать названия улиц и площадей вокруг, покрутить схему, прикидывая маршрут первой пешей прогулки.

Город, из истории известно, переименовывали неоднократно. То он назывался Нижним, поскольку был на карте огромной страны на самом юге, внизу, почти у границы. То он на какое-то время становился частью другого государства, и тогда его называли уже, естественно, Верхним. Если вот так сотню лет в империи поживешь - привычка и название остается надолго.

После войны, разрушившей окраины и окружившей город вечным туманом, состоялось очередное торжественное переименование. В ходе недолгих споров в тогдашнем муниципалитете пришли к единому мнению, поддержанному самыми богатыми семьями. Им, богатым и важным, было гораздо престижнее жить в городе именно с таким названием, чем где-то на самой окраине внизу или вверху карты. С тех самых пор на схеме города по верхнему белому полю ярко было написано вычурным шрифтом: Райхштадт. Миргород, если впрямую переводить. Город - мир. И все остальное, значит, вокруг него вертится. Мир - он именно здесь и сейчас, а вокруг - окраины мира, провинция. Да еще - есть ли она, эта провинция? Местные, похоже, считали, что весь мир - это и есть их город.

Карл поудивлялся немного повторяющимся названиям улиц и площадей. Была тут, к примеру, улица Свободы и был проспект Свободы, Свободный переулок тоже наличествовал. Смешно, но Свободный тупик, почти как в анекдоте, подмигивал названием с нижнего края карты. Была здесь и площадь Свободы. Правда, не та, на которой стоял Карл, а та, у которой вокзал. Первая площадь для любого приезжего.

Просто мир свободы какой-то.

Город вокруг светился на солнце белыми и светло-желтыми стенами домов. Скрывался от полуденной летней жары, когда она приходила, в тени ползучего винограда, тянущегося корявой лозой по подвязанным веревкам вплоть до четвертого этажа. Играл солнечными зайчиками от чисто отмытых витрин. Блестел полированными бортами неспешно едущих по центру роскошных автомобилей.

На карте город выглядел огромной рыбой, выброшенной невиданной силы взрывом из глубины реки. Вот слева река, если по карте смотреть, она течет на юг, вниз, а вот справа сама рыба. И близко вода, да никак не может эта рыбина спуститься по щербатым ступеням набережных к воде.

Там, где у рыбы глаз, тут как раз был вокзал. А потом от него три длинные-длинные улицы вели к самому хвосту, где упирались в бетонные заборы промышленной зоны. Там, у заводов, и дома были похуже, и зелень пожиже. Но зато дым погуще.

Здесь, где у гигантской рыбы должны быть грудные плавники, торчал в реку взорванный в ходе какой-то из прокатившихся войн старый железнодорожный мост. Так и не отремонтировали его за долгие годы после войны. Так и был он для любой власти больным зубом. Но куда деваться? Не выдернешь ведь, не разберешь, а на ремонт никогда нет средств и времени. И потом, мост всегда был государственным, а не городским. Вот пусть его государство и строит. Какое? А любое государство, если уцелело после той войны хоть одно.

На набережной у моста на обломках бетона и гранита сидели рыбаки, подергивая длинными удочками. Карл не заглядывал в яркие пластиковые ведерки, стоящие возле их ног, но понял главное - раз здесь ловят, значит, вода чистая. За широким водным простором тонкой полоской желтел далекий противоположный берег. Левый, если по правилам. Низкий и песчаный, поросший вдоль длинных песчаных пляжей черным кустарником. Наверное, в хороший паводок его заливает, и тогда река отсюда кажется самым настоящим безбрежным морем. Кстати, и море тут у них где-то совсем неподалеку.

От воды пахло рыбой и немного какой-то травой.

С другой стороны города, по зубчатому гребню спинного плавника огромной рыбы, шли старые развалины. Они тоже затянулись зеленью дикого винограда, а поверх - желтыми плетями колючей повилики, опустились давно в мягкие на вид холмы, рассыпались в щебень. Сюда не ходили просто погулять. Тут пахло сыростью и одновременно пылью, гарью давно сгоревшего, и недавними кострами, которые все-таки кто-то жег по ночам. Дети иногда пробирались, чтобы поиграть в еще достаточно крепких, чтобы не осыпаться от прикосновения, остовах старых зданий в "войнушку". Самые смелые из мальчишек доходили по расчищенным поперечным проспектам сквозь кварталы развалин до последних окраин города, падающих резко в окружающую степь. Если попадались патрулям - тогда было больно. Родители не жалели ремней на воспитание осторожности и пропаганду правильного понимания свободы.

Дальше окраины даже самые храбрые все равно не ходили. Дальше, буквально метрах в пятидесяти или чуть больше, начинался белый туман. Вечным его назвали когда-то давно местные журналисты, а потом подхватили и все остальные. Стена тумана отгораживала город от степи и от всего мира. В туман уходила широкая гладкая дорога, совершенно не поврежденная войной и временем. За туманом пряталось солнце по вечерам.

В туман можно было только уйти, что иногда случалось на памяти горожан, но еще никто и никогда не выходил из тумана к городу.

Карл долго смотрел на колышущееся белое полотнище, опираясь обеими руками на зонтик, как на трость. Ветерок с реки легко пронизывал город и упирался, бился в стену тумана, как в белые простыни, вывешенные кем-то для просушки. Простыни, казалось, слегка колыхались на своих веревках, не сдвигаясь ни на сантиметр, а ветер на них сразу и заканчивался.

Сзади вежливо кашлянули.

Он обернулся, тут же охватывая взором все подходы к заросшему пожелтевшей повиликой пригорку щебня, на котором стоял, задумавшись. Что они тут, только парами ходят, что ли? Внизу за его спиной стояли двое крепкого вида мужчин в серых костюмах и в серых же шляпах, затеняющих внимательные глаза.