Страница 73 из 101
Ну, а тем временем русские войска, творили историю.
С прибытием (1 сентября) 9-й дивизии силы Кутузова возросли до 25 тысяч, и теперь он сам обложил укрепленный османский лагерь, устроив линию редутов, примыкавшую флангами к Дунаю. Османы сами виноваты, что вели себя слишком пассивно, перепутав осторожность с трусостью.
Кутузов впрочем хорошо изучить турецкую психологию. Недаром ведь, одноглазый полководец сумел просчитать ходы самого Наполеона Бонапарта.
В то же время созрел у Кутузова весьма отважный план: он решил переправить часть своих войск на правый берег, отбросить остававшуюся там часть османской армии и таким образом отрезать у визиря его сообщения. Впрочем возможно, подобная идея у сухопутного "Нельсона" появилась, еще когда он принял очень непопулярное решение оставить Рущук. В этом случае сдача города-цитадели обретала смысл. Хотя опять-таки, был риск, что визирь до самого вторжения Наполеона не рискнет сунуться за Дунай. В этом случае карьера Кутузова оказывалась под угрозой. И весь ход истории мог бы оказаться иным.
Но расчет полководца к счастью оказался верным. У визиря хватило смелости только на половину - Дунай перейти, но активных действий не вести. Так что руки у русского Ганнибала развязаны. Можно и самому перейти Дунай Для выполнения этого предприятия ещё с середины сентября началась заготовка на реке Ольте плотов и паромов.
Визирь пассивно выжидал со своей армией, но строил расчет на активность своего подчиненного. Который может взять на себя риск, и позволить в случае успеха навалить на Кузова с двух сторон.
Между тем Измаил-бей дважды (17 и 30 сентября) атаковал Засса, чтобы открыть себе путь к Журже, но оба раза потерпел неудачу. Тогда визирь приказал ему возвратиться за Дунай, двинуться к Лом-Паланке, где собрано было много судов, и, переправившись там опять на левый берег, выйти в тыл Кутузову.
Однако драгоценное время было упущено. Следовало или перейдя Дунай действовать решительно, или вообще держать свои силы за водной преградой. Русский Ганнибал, своевременно узнав об этом замысле, послал к Лом-Паланке отряд полковника Энгельгардта, которому и удалось в ночь на 27 сентября уничтожить стоявшие там османские суда. Турки не позаботились об своевременной охране. Теперь у Визиря подорвались тылы. Узнав об этом, Измаил-бей уже не решился двигаться из Калафата.
Но если боксер опускает руки, его начинают лупить самого.
Вслед за этим план Кутузова был приведен в исполнение: 1 октября отряд генерала Маркова (5 тысяч пехоты, 2,5 тысячи конницы и 38 орудий) переправился на правый берег Дуная и 2 октября, на рассвете, внезапно атаковал остававшиеся там османские войска.
Надо отметить, что турки имели перевес в силах, но не озаботились, об должной организации разведки. Их орды, поддавшись паническому страху, бежали частью в Рущук, частью к Разграду. Вслед за тем Марков, выставив на правом берегу, свои батареи, стал громить лагерь визиря. Тогда визирь немедленно обратился к Кутузову с просьбой о перемирии, но, не дождавшись ответа, ночью переплыл на лодке в Рущук. То есть поступил трусливо: покинул армию, передав начальство Чапан-оглы. 3 октября русская дунайская флотилия окончательно прервала сообщения с правым берегом, и остатки османской армии за истощением всех припасов постановлены были в отчаянное положение.
Тем самым Кутузов оказался прав. Он словно в гамбите пожертвовал пешкой - Рущуком, но спровоцировал противника на губительную для себя игру. Впрочем, сам по себе факт наличия Дунайской, русской флотилии, делал переход, через Дунай почти самоубийственным. Прояви визирь больше осторожности, Кузов мог бы оказаться в положении шахматиста, отдавшего проходную пешку, и позволившего противнику построить неприступную позиционную крепость.
10 и 11 октября Туртукай и Силистрия заняты частями 15-й дивизии; в то же время и действия против паши Измаил-бея шли успешно. Турецкая армия значительно уступала в качестве российским войскам, теперь еще на стороне у Кузова оказалось и количество. Боевые столкновения завершились отступлением Измаила к Софии. Такое положение дел заставило наконец Порту склониться к миру.
Но Бухарестский мирный договор будет подписан только 16 мая 1912 года. А когда еще дело дойдет до освобождения пленников? Бюрократическая машина, как османская, как и русская весьма медлительная.
А если учесть, что на носу и война с Наполеоном, то возращение княжича на Родину, еще ой как долгая песня. И пока длиться суровый 1911 год.
Авениру Долгорукову и впрямь приходилось очень даже нелегко. В частности, очередное унижение и боль клеймение. Сама процедура была простая. Мальчишек невольников-новичков построили по росту, и начали с самых высоких. Подхлестывая пацанов по голым спинам, вводили в особую комнату, с пылающим камином. Там "жертве" связывали руки, так, что сводили вместе локотки. А затем исполинских размеров мавр прижигал их специальным железным, на деревянной ручке тавро. Запах паленого мяса был весьма сильным, даже снаружи. А в комнате, без окон царил полумрак. Княжич Авенир не на шутку испугался и даже, хотя разумом и понимал, что бесполезно и напрасно он себя лишний раз "опускает" завопил:
- Дяденьки не надо! Хозяева не надо! Я больше так не буду! Я все для вас сделаю!
Мальчишку-княжича подхватили мощные, закаленные, почти двух метровые янычары-легионеры, легко, как тряпичную куклу оторвав от пола. Напрасно дергались босые, пыльные ноги мальчугана, который все громче и громче вопит от неподдельного ужаса.
Палачи страшны, а мавр и вовсе показался Везельвулом из преисподней. К плечу прикоснулся раскаленный металл. Авенир, хотя уже и успел привыкнуть к боли, завопил еще более громким, чем прежде благим матом. Из плеча повалил, дымок, запах паленого стал сильнее. Хотя мавр держал покрасневшее от жара тавро совсем недолго (он ведь должен, сделать знать, а не покалечить мальчишку), Авениру пока он вопил, это показалось вечностью.
Затем мавр-пуанцовщик плеснул на помечено плечо холодной воды, а после нагретого масла. Клеймо все еще жгло, но уже слабее и Авенир собрав в кулак волю, перестал орать. Его вывели на улицу, и дали выпить воды, слегка подкрашенной перекисшим вином. В общем клеймение не несло в себе ничего не обычного, хотя ощущение у княжеского сына было самое паршивое. Вот он окончательно потерял в себе свободное, человеческое. Даже тело уже изуродованное и стало чужим. Он клеймен, он уже с печатью недочеловека - раба! И уже никогда не станет таким как прежде.