Сталингранские сны

- Итого три тысячи из четырнадцати всего осталось за день и без боя!

- Почему всё-таки так случилось, почему дивизию атаковали с земли и с воздуха ещё в эшелонах? Предательство? Вредители?

- Мы этого проверять не сможем, рации у нас нет, телефон ближайший был на станции, - заключил помначштаба, - нужно догнать разведку и сообщить об этом деле комбату.

- Когда второй ваш эшелон стал втягиваться на станцию, первый же снаряд из танка попал в паровоз и топка взорвалась, убив поездную бригаду... - снова заговорил железнодорожник, затягиваясь уже второй по счёту папиросой, - и пока поезд катился неуправляемо по путям, мотоциклисты и броневики расстреливали через борта вагонов наших солдат внутри, а солдатики старались выпрыгнуть на пути, но как назло двери всех вагонов были со стороны немцев. Кровь лилась на шпалы из вагонов как вода. Все растерялись и мало кто стрелял в ответ. Ваш первый эшелон, прибывший ночью, почти разгрузился уже: по мосткам вывели лошадей, кухни, возы и орудия, солдаты сидели прямо на улицах около станции, на перроне, винтовки стояли в пирамидах. Раздавали кашу и чай, когда всё началось. Была общая растерянность и замешательство, наверно никто так войну себе не представлял. Начали метаться бестолково, кто-то даже поднимал руки вверх, но немцы не прекращали стрелять, сбивая людей пулями как палкой головы подсолнухов сбивают. Так всё больше в суете без толку и бегали, и падали под пулями. Там у нас тысячи беженцев с весны ещё скапливались на станции и всё Котельниково забили. Никак мы не могли всех беженцев отправить, потому что они всё прибывали и прибывали. Везде беженцы и эвакуированные были, на улицах, в садах и рядом в парке отдыха. Поэтому сразу немецких мотоциклистов не и заметили в толпе, среди машин, телег, мотоциклов и велосипедов. Они подошли со стороны улицы Ленина и храма Троицы. По солдатам немцы начали стрелять прямо вдоль улиц из пулемётов, из толпы и сквозь неё, как будто людей пред ними живых и не было вовсе. Началась страшная давка, люди лезли по людям, обезумев совсем...Стоял такой крик и плач, что я никогда представить себе не мог, что так толпа может кричать, как одно живое существо будто... Солдаты наши боялись даже сначала стрелять, чтобы не попасть по гражданским. А потом танки стали выходить к станции на пути через огороды Садовой улицы. Они ехали по станции прямо по телам убитых и раненых солдат, по гражданским, женщинам и детям вперемешку. Было будто слышно, как трещат кости и лопаются тела, хотя, наверное из-за рёва двигателей ничего этого слышно не было, просто казалось так...

- Таки и есть! Фашисты не с Красной Армией воюют, они против всего населения нашего воюют! - прервал его комиссар, плотно сжимая губы так, что вокруг рта появилось множество складок, - это товарищ Сталин сказал ещё на празднике 24-х летия Великого Октября в прошлом году, что гитлеровцы воюют против всех народов нашей страны.

- Вот звери! - тихо сказал Пертюк, - сколько раз увижу, столько раз их убью!

- Никто не должен рассказывать бойцами батальона и артиллеристам про разгром полков дивизии, что мы тут одни остались с нашим батальоном, может быть лейтенант ошибался, - сказал комиссар, поднимая на стоящих над умершим лейтенантом злые глаза.

Солдаты молчали. Теперь у мотоцикла собрался не только первая рота, но и солдаты других рот, частично артиллеристы и сапёры. Известие о том, что на станции произошёл жестокий бой, как степной пожар воспламеняет сухую траву весной, облетело батальон. Это был первый бой дивизии, и похоже, неудачный. Некоторые беженцы, привлечённые суетой, тоже стали подходить ближе, вытягивая шеи, привстав на цыпочки, чтобы лучше видеть. Их интересовало прежде всего то, где сейчас немцы, где взять воду и еду, можно ли получить место в машине или на подводе, и сколько это стоит.

Комиссар сдвинул на бок автомат, вынул из кобуры ТТ, и, показывая его санитарам и солдатам роты Березуева и Милованова, проговорил:

- Кто рот откроет про гибель наших батальонов, я лично пристрелю как собаку-паникёра! Понятно вам? А ты, ремонтник, больше ни слова об этом!

Комиссар сделал шаг и, глядя снизу вверх в глаза высокорослого санитара, упёр дуло пистолета ему в щёку, да так, что у того кожа съехала вверх, обнажая зубы.

- Понятно тебе?

- Так точно, понятно, товарищ полковой комиссар, никому ни слова! - боясь пошевельнуться ответил санитар.

- Так точно! - ответили все нестройно, - понятно!

- Надо комбату доложить, - сказал помначштаба, - комбат с ординарцем и тремя бойцами поехал вперёд, разведать как лучше подойти к Пимено-Черни, чтобы не идти в толпе беженцев и обойти глубокие балки.

- Правильно! - ответил комиссар, поигрывая пистолетом и явно не желая прятать его в кобуру, словно ища повода пустить его в дело, - надо срочно доложить!

- Это всегда очень и очень плохо, когда не обстреляному человеку приходится оказываться перед лицом врага, находясь ещё полностью под воздействием гражданской морали, связанной с запретом убийства, - сказал, ни к кому особенно не обращаясь, помначштаба, - каждому нужно какое-то время, чтобы ожесточится, снять с себя привычное ограничение на убийство человека, немецкого рабочего или румынского крестьянина, перейти в военную реальность смерти и крови, беспощадно убивать и убивать, не моргнув глазом.

- Ну что, ожесточились вы? - спросил комиссар, исподлобья обводя взглядом бойцов, - ну-ка, подсобите!

Он растопырил локти, показывая Надеждину и Петрюку глазами на мотоциклетную коляску. Неведомым образом они поняли, что он хотел, и, подхватив его под локти, помогли подняться на коляску. Комиссар, встав на ней, как на трибуне, начал говорить сильным, хрипловатым голосом:

- Товарищи бойцы, командиры, коммунисты и комсомольцы! Наши однополчане лежат сейчас мёртвые там, на станции Котельниково, раздавленные гусеницами фашистских танков, а живые ведут жестокий бой с немцами и румынами! - он резко повернулся, вытягивая руку в направлении Котельниково, - нам надо забыть, товарищи, про пролетарскую солидарность с трудовым народом Германии! Нет больше народа Карла Либкнехта, Клары Цеткин и Розы Люксембург, нет Эрнста Тельмана и коммунистических отрядов "Спартака", борющийся за счастье трудового народа Германии. Трудовой народ Германии сделал для себя другой выбор! Теперь вместо них есть звери и нелюди, палачи-фашисты, которых надо убивать как бешеных собак! Под руководство нашей родной коммунистической партии большевиков-ленинцев, товарища Иосифа Виссарионовича Сталина, мы их победим, как бы не были они сильны и подлы! Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!

Через головы собравшихся было видно, что бойцы батальона, не участвующие в импровизированном митинге, окончательно разбрелись, смешавшись с толпой беженцев. Кто-то уже дремал, положив на лицо каску, кто-то шарил в вещмешках и ранцах, разыскивая сухари или консервы, кто-то закуривали. Среди красноармейцев, обходя их, смешиваясь с ними, запросто двигались гражданские: женщины с детьми, старики, подростки с тюками, велосипедами, тележками, чемоданами, детскими колясками, используемыми для перевозки вещей.

Комиссар скрипнул зубами, снова заиграл пистолетом, собираясь с духом, чтобы обрушить на военнослужащих то ли команды для наведения порядка, то ли отборную брань.

И тут помначштаба схватил комиссара за рукав и потащил вниз с коляски. Он повернулся лицом на юг, сощурился, набрал в легкие липкий, горячий воздух, но чей-то срывающийся, истошный крик опередил его:

- Во-о-озду-ух!

Комиссар скрипнул зубами, спрыгнул на траву.

- Во-о-озду-ух! - повторился многоголосый крик сквозь нарастающий гул моторов.

Силуэты самолётов, поблескивая на солнце стёклами кабин как зеркалами, стремительно увеличились в размерах. Во все стороны от них клубились облака поднятой потоком воздуха пыли. Самолёты шли рассыпанным строем с юго-запада, со стороны Котельниково на высоте всего пяти-десяти метров над землёй, словно собирались вот-вот садиться. Натужный гул перегретых моторов превратился в рёв.